Она была тоща. Уродлива. Терлинк не столько слушал ее, сколько разглядывал.
- Правда состоит в том, что вы всех ненавидите, а любите только себя.
Что вам до смерти Жефа Клааса, коль скоро она помогла вам свалить Леонарда ван Хамме! А теперь вы... Я говорила об этом с господином Постюмесом...
Она спохватилась, не договорила фразу, но было уже поздно.
- Что вы сказали Постюмесу?
- Не важно... Что вы делаете?! Пустите меня! Вы делаете мне больно, Йорис!
- Что вы сказали Постюмесу?
- Я сказала, ему, что отправить свою дочь в санаторий вы не согласились из гордости... Вы сделали мне больно!..
Она посмотрела на свое покрасневшее запястье и заплакала чуть громче:
- Один Бог знает, чем вы кончите! С вами вечно все начинаешь сначала.
Вот, кажется, кончились несчастья, а вы тут же накликаете новые. Что вы делаете в Остенде с этой малышкой? Да разве вы посмеете признаться! А весь Верне это уже знает. И не будь она в положении, можно было бы подумать...
Он сухо рассмеялся, разглядывая линолеум у себя под ногами.
- Вот видите, вы же мне не отвечаете!.. А вам известно, что стало с матерью Жефа?
Йорис удивленно и встревоженно поднял голову.
- Она запила. Повсюду потеряла работу, потому что пьет в трактирах вместе с возчиками.
- Видимо, любит выпить.
Терлинк сказал это невпопад. Настолько невпопад, что жена это заметила и взглянула на него менее сурово:
- Вы не могли бы что-нибудь сделать для нее?
- Что, по-вашему, я мог бы для нее сделать?
- Дать ей какое-нибудь место в ратуше или в одной из муниципальных служб.
- Вы хотите, чтобы я дал место женщине, которая пьет?
У Терлинка замерзли ноги. Он надел брюки, шлепанцы, облокотился на камин.
- Когда закончите и разрешите мне уснуть, скажете.
- Я как подумаю, что вы каждое воскресенье ходите в церковь, а в Новый год даже причащались...
Нос у нее был длинный, узкий, остренький, глаза посажены слишком близко. Он с трудом удержался, чтобы не посмотреть на себя в каминное зеркало и убедиться, что время не сделало его таким же уродливым, как ее.
- Вы всегда были эгоистом! Вы принесли в жертву меня, Марию, свою мать...
Терлинк нахмурился:
- Что вы несете!
- Я говорю, что...
- Запрещаю вам говорить о моей матери!
Тересе казалось, комната вот-вот поплывет, нервы ее были на пределе, ей хотелось что-то сделать, только она не знала - что.
Неужели они все еще в родном городе и это реальная повседневная жизнь? На что похожи они оба - в ночной одежде, рядом с измятыми постелями? Йорис чихнул. Он явно озяб. Жена угрожающим тоном предупредила его об этом:
- Вам лучше бы лечь.
Ее подмывало уткнуться во что-нибудь, выплакаться всерьез, по-настоящему, а не урывками, как она это делала почти тридцать лет, изойти слезами, переродиться, начать новую жизнь с совершенно другим настроем, другими мыслями.
А ведь они находились у себя дома, среди привычных предметов и запахов! Над кроватью висели портреты: с одной стороны - Терлинк-отец в морской фуражке, с другой - матушка Терлинк. У Тересы тоже были свои портреты, по крайней мере портрет отца, потому что она не нашла достаточно хорошей фотографии матери, которую стоило бы увеличить.
- Почему вы так смотрите? О чем думаете? Вы ненавидите меня?
Прежде чем ответить, он задумался. Потом раскрыл рот, но в конце концов промолчал.
- Сами видите: я ненавистна вам. Вы этого не скрываете. Вы всегда питали ко мне отвращение. Потому что я, сама того не желая, мешала вам зажить так, как вы надеялись. Ответьте же, Йорис.
- Что я должен ответить?
- Когда-нибудь мы...
Волнение душило Тересу. Один Бог знает, какие видения представали ее застланным слезами глазам.
- Мы уже не молоды... Рано или поздно один из нас...
И, окончательно разрыдавшись, она закончила:
- Что вы предпримете, когда я умру?
- Не знаю.
Он раскурил сигару, которую заранее взял с камина.
- Бывают минуты, когда я задаюсь вопросом: может быть, вы и впрямь так жестоки и злы, как считают люди?
- Какие люди?
- А все. Вы же прекрасно знаете, что вас все боятся.
Из страха вас и выбрали бургомистром: известно ведь было, что вы хотите им стать и любой ценой станете. А теперь... Я как подумаю, что вы заставили Леонарда выбросить на улицу родную дочь...
- Я этим даже не занимался.
- Вы же знаете, Йорис: я права. Вы знаете, что достаточно вам было слово сказать... А теперь - этого я не понимаю и боюсь - сами ездите в Остенде и... Что она говорит?
- Кто она?
- Лина.
Лицо Терлинка приняло странное выражение. И тоном, не похожим на его обычный тон, он проронил:
- Ничего она не говорит.
- Она скоро родит, верно?
- Предполагаю, что да... В пределах месяца. Может, чуть позже.
Тереса ничего не понимала. Напрасно следила за мужем, напрасно сверлила его глазами, привыкшими видеть его насквозь, - ей ничего не удавалось понять.
- Вы уже не тот, что раньше, Йорис. Иногда я думаю: не потешаетесь ли вы над людьми, надо мной, над нами, над самим собой? Прежде вы таким не были. Это меня пугает... Вы вправду ничего не хотите мне сказать?
- Вам надо лечь.
Она поняла, что это его последнее слово. Опираясь спиной о камин, он курил сигару и как-то странно поглядывал вокруг, словно видел все на свой особый лад.
Тереса устала. У нее ломило поясницу. Еще тяжелей ей было от слез, которым она не дала выхода, от затянувшейся и, как всегда, глупо кончившейся сцены.
Она легла, долго устраивалась поудобней, потом смиренно спросила:
- Не погасите ли свет?
Ей казалось, она слышит, что думает муж. Он по-прежнему стоял на том же месте - в белой ночной рубашке с обшитым красными крестиками воротом, в черных брюках и шлепанцах на босу ногу, всем своим видом давая понять: он погасит свет не раньше, чем ему захочется.
Она не представляла себе, какой бесформенной кажется, свернувшись вот так, клубком, не знала и того, что из-под одеяла выбилась седая прядь ее волос.
Она пыталась заснуть. Посапывала. Но вновь и вновь открывала глаза, и всякий раз в них бил свет.
Терлинк по-прежнему курил. Жена так и не добилась, чтобы он не курил в спальне, где круглые сутки пахло остывшей сигарой.
Тереса замерзла. Один раз, приподняв веки, она увидела спину мужа, который устроился теперь у окна; рукой он отвел занавес и глядел на площадь, брусчатку которой серебрила луна.
Это была странная пустыня, похожая на море, на дюны. В небе висел рыжеватый диск часов на башне ратуши, с какой-то улицы доносились шаги.
- Йорис! - слабым голосом позвала Тереса.
Ответа не последовало, и она в конце концов заснула. Прошло некоторое время. Сквозь сон она почувствовала, что кто-то стоит над ней, что в нее вперились чьи-то глаза. Медленно, со всеми предосторожностями, она открыла один глаз и поняла, что это муж, по-прежнему стоящий в брюках и рубашке, смотрит на нее, докуривая сигару.
Когда сигара дотлела, он раздавил окурок о камин и лег.
Внезапно зазвенел будильник, Тереса вскинулась, боязливо посмотрела вокруг, спрыгнула с постели и бросилась к железной кровати Терлинка.
С какой стати ей вдруг пришло в голову, что его там нет?
Он лежал там с открытой грудью, и от его ровного дыхания подрагивала волоски рыжих усов, в которые уже вплелась седина.
Этажом выше поднялась Мария. Целый оркестр уличных шумов возвещал, что сегодня базарный день.
Как и каждое утро, оденется Тереса позже. Пока она лишь кое-как натягивает платье поверх ночной рубашки, чтобы успеть убрать комнаты внизу к моменту, когда поднимется муж.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 1
Ему безразлично, что его могут увидеть: все равно никто на сочтет это правдой. Он любил это место в углу банкетки и так близко от окна кафе, что с улицы он наверняка казался фигурой с рекламного щита. Перед ним стояла початая кружка пива, лежали портсигар, мундштук и спички.