Стоя подле машины, он подождал, пока на него обратят внимание; действительно, вскоре одна из дверей открылась, и бледная девушка с глазами альбиноски, державшая на руках грудного ребенка, объявила:
- Госпожа Иорис у Крамсов. Я схожу позову.
Чуть наклонясь из-за малыша, она быстро зашагала по кирпичной дорожке, разделявшей надвое грязь тротуара. Потом постучала в крашеную коричневую дверь. Небо было низкое, еще ниже, чем в Верне. С моря шквалами налетал свежий ветер. Перед домами сушились сети на креветку.
Появилась совсем дряхлая старушка в звонко постукивающих сабо и белом чепце.
- Это ты! - сказала она, вытаскивая ключ из внутреннего кармана юбки.
И отнюдь не обрадованно добавила:
- Чего тебе еще?
Она открыла калитку, отперла дверь. Лицо у нее было морщинистое, глаза мутные. В домике было душно, слишком душно, как в коробке, и стоял запах, какого Терлинк нигде больше не встречал.
- Входи.
Машинально она поставила кофейник на огонь, достала из буфета чашки.
- Я была у Крамсов. Их сын сильно расхворался.
- Что с ним?
- Доктор не знает.
Терлинк, побуждаемый все той же потребностью, отозвался:
- Значит, не хочет сказать.
Мать метнула на него недобрый взгляд:
- Не может же он сказать, чего не знает.
- Послушай, мать, это который из сыновей? Высокий, худой, тот, что все лето ходил с палкой?
- Да, Фернанд.
- Он же в последнем градусе чахотки. До Рождества не дотянет.
- Послушать тебя, так это тебе удовольствие доставляет.
- Это не доставляет мне удовольствия, я просто констатирую факт. Его лучше бы поместить в больницу, пока он сестер и братьев не перезаразил.
- В больницу! В больницу! А если бы тебя самого туда? Ты бы и мать в больницу сплавил, верно? Или жену.
- Но мать...
- Пей кофе, пока горячий... Ты как все богатей. Как только бедняки заболевают, вы от них избавляетесь.
Старуха ненавидела богачей. Может быть, ненавидела и сына с тех пор, как у него завелись деньги. Она поторопилась сварить ему кофе, но всего лишь как гостю. Ступила ему лучшее кресло - свое собственное, плетеное, с красной подушкой, подвешенной к спинке, а сама осталась на ногах и расхаживала по дому.
Держались они, словно два чужих человека.
- Как Тереса?
- Хорошо.
- А Эмилия? Вот уж ее-то лучше бы отправить в больницу. Так нет: больница - это хорошо для бедняков...
В старухе явно таился давний запас неутоленной злобы, поднимавшейся на поверхность при каждом появлении сына. Один вид машины, окруженной детьми, уже бесил ее.
- Ты зачем явился? Сегодня же не твой день.
Терлинк всегда навещал мать в определенный день - в среду, дважды в месяц, поскольку это совпадало с заседаниями административного совета в Де-Панне, отстоящем от Коксейде меньше чем на четыре километра.
- Просто захотелось тебя повидать, - отозвался Терлинк.
- Надеюсь, ты не голоден? Может, захватишь малость креветок для жены?
Наверняка ты выбросишь их в первую же канаву, но...
Мать Терлинка была высохшая, сгорбленная. В своей старушечьей одежде она походила на съежившийся манекен. Она подкидывала в плиту уголь, шуровала в ней кочергой, протирала крышку, недостаточно чистую на ее взгляд.
В глубине комнаты стояла высокая, покрытая пурпурной периной кровать - на ней-то и родился Иорис Терлинк. Букет искусственного флердоранжа на камине был свадебным букетом его матери, и до сих пор еще под портретной фотографией его отца уцелели увядшие цветы, которые рассыпались бы от малейшего прикосновения к ним.
- Ты по-прежнему доволен жизнью?
- По-прежнему, мать.
- По-прежнему с богатеями?
- Я не богатей.
- Для меня ты богатей, а я их не люблю. Они не нужны мне, а я им.
Когда мы с твоим отцом купили этот дом... В те поры он даже тысячи франков не стоил... О чем я говорила?.. К тому времени мы уже десять лет прожили в браке. Твой отец ловил креветок, а я с двумя корзинами ходила по домам и торговала... Ах да! Купив дом, мы были счастливы: теперь мы были уверены, что не умрем в богадельне. Ты еще учился в школе, и никто не догадывался, что ты станешь богатеем и бургомистром Верне.
Мать не прощала ему, что он стал богатеем, как она выражалась. Однако видя, что чашка его опустела, она подливала туда кофе, накладывала сахар.
- Ты в самом деле заехал случайно? Тебе нечего мне сказать?
Он и в ней обнаруживал ту же самую женскую недоверчивость, что в Тересе и Марии, - враждебную, коварную и часто довольно проницательную.
- Мне просто хотелось тебя повидать...
Она смеялась, хотела выглядеть гостеприимной:
- Хочешь, я схожу за пирожками для тебя? Правда, они у нас не такие вкусные, как в Верне...
Небо на улице казалось столь же низким, как окна, медная отделка автомобиля мягко поблескивала, дети вокруг машины благоразумно ждали.
Старуха, семеня по комнате, твердила:
- Никто не разубедит меня, что коли уж ты приехал сегодня, значит, что-то тебя беспокоит.
Глава 3
Когда туман начал превращаться в снежную пыль, Терлинк, как и каждый вечер в этот час, толкнул дверь "Старой каланчи". Обычно там за большим столом должно было бы находиться в это время по меньшей мере шесть человек: четверо за картами, двое - наблюдающих за игрой. Кроме них - шахматисты в углу, Кес, содержатель заведения, стоящий спиной к огню, да, пожалуй, один-два клиента, читающих газету.
Сегодня за столом сидели всего двое игроков, без особого интереса маневрировавших шашками и костями для жаке. <Старинная игра вроде триктрака.> На месте шахматистов расположился розовощекий седенький старичок, в прошлом мастер по деревянной обуви, которого звали г-ном Кломпеном. Он меланхолично смотрел на дверь, но партнер его упорно не появлялся.
Йорис Терлинк воздержался от каких-либо замечаний, постарался не глядеть слишком пристально на незанятые места. Как всегда, снял шубу, шапку, стряхнул иней с усов, вытащил и раскурил сигару, а Кес тем временем положил перед ним войлочную подстилку и поставил на нее кружку темного пива.
Все шло так, как полагалось, - иначе и быть не могло.
Терлинк дал столбику пепла нарасти до сантиметра с лишком, наблюдая прищуренными глазами за местным обойщиком. Тот отлично знал, что в конце концов бургомистр задаст-таки интересующий его вопрос. Кес тоже это знал. Тем не менее оба лениво раскрывали рот лишь для того, чтобы выпускать кольца дыма.
- Ты что, теперь в жаке играешь? - осведомился Кес у обойщика.
- А что делать, если не с кем партию составить?
Старик Кломпен вздохнул на своем месте. Он уже полчаса как расставил фигуры на шахматной доске.
Терлинк нахмурился: он просто вынужден сам задать вопрос, коль скоро ему никто не приходит на помощь.
- Где они?
- В Католическом собрании, где же еще? - ответил Кес.
Собрание никогда не заседало по будням, кроме как в предвыборные периоды, но когда случалось что-нибудь непредвиденное - где как не там можно было узнать новости?
У Терлинка хватило терпения докурить сигару до половины, прежде чем он вздохнул и поднялся. И Кес вовремя удержался от вертевшейся у него на языке фразы: "Вы тоже отправитесь в собрание?"
Снежная крупа уже почти повсеместно легла плотным слоем на мостовую, когда Терлинк, руки в карманах, дошел до ворот, у которых была приоткрыта лишь одна створка. Тотчас же в темноте за другой створкой он различил красную точку сигары и услышал голос, который внезапно зазвучал тише, а потом и вовсе смолк.
Терлинк понял, что под воротами на ледяном сквозняке стоят двое, и принялся не торопясь чистить обувь о скребок и стряхивать с плеч снежинки.
Эти двое молчали, но их взгляды не отрывались от Терлинка, и он готов был поклясться, что узнал глаза ван Хамме.
- Добрый вечер, господа! - бросил он, проходя мимо них.