Симон Маленгр прослушал это, своего рода, обвинение с глубочайшим вниманием.
Когда Жийона закончила, Маленгр, отказавшись на время от своего слащаваго и одновременно насмешливого вида, который он изображал на лице, промолвил:
— Ты права, Жийона, сотню раз права, мне не хватило прозорливости.
— Я уже замучилась тебе это доказывать.
— Я был слеп. Но тогда, если все сказанное тобой — правда (а я тоже так полагаю), Ланселот Бигорн нас не отпустит, и наше положение представляется мне еще более критическим.
— Тут я с тобой абсолютно согласна!
— Святой Симон, святой Бенуа, святой Эсташ, вы, которых я так почитаю, я обещаю вам свечу, толщиной с руку, если вы вытащите меня из этой передряги, — сказал Симон Маленгр, благочестиво перекрестившись, так как безбожником этот мерзавец не был.
— А я, госпожа Богородица, — промолвила Жийона, — в свою очередь, обещаю Господу нашему, Вашему сыну, младенцу Иисусу серебряный медальон, который я сама надену ему на шею, — такой, что стоит как минимум пару экю.
— Amen![3] — произнесли они хором, снова осеняя себя знамением.
— А потом, — продолжал Маленгр, — мы рассчитаемся с Ланселотом Бигорном, и, могу поручиться, я сумею исправить свою оплошность!
— Да услышат тебя небеса, Симон Маленгр!
— Но разве ты не говорила мне только что, что у тебя есть какая-то мыслишка? — вопросил Симон.
— Насчет чего, Симон?.. Иногда у меня их бывает много, этих мыслишек-то.
— Насчет возможности вытащить нас из этой дьявольской тюрьмы.
— Да, такая мыслишка у меня имеется.
— Выкладывай.
— Запасись терпением, Симон. Не стоит срывать еще не дозревший плод.
— А! И ты думаешь, что он вскоре дозреет?
— Возможно.
— Хорошо! Но когда он будет в самый раз, ты ведь мне его покажешь, этот плод?
— Разумеется.
Симон Маленгр окинул свою спутницу недоверчивым взглядом, словно для того, чтобы убедиться в ее искренности.
— Точно? — сказал он голосом, в котором сквозила угроза.
Жийона пожала плечами.
— Одна претворить свой план в жизнь я в любом случае не смогу, так что мне понадобится твоя помощь.
Это простое, преисполненное очевидного чистосердечия признание сразу же рассеяло все подозрения Симона.
Действительно, теперь, когда Жийона заявила, что без него она не обойдется, сомневаться в том, что она не оставит его в последний момент, не приходилось. Маленгр довольствовался тем, что сказал мягко:
— Ищи, Жийона, ищи, а когда найдешь, скажешь мне. Ну и я тоже займусь поисками.
На этом, так как комната уже погрузилась во мрак, они растянулись каждый на своей охапке соломы, которые были им оставлены, и попытались уснуть.
Мы воспользуемся этим сном, который, впрочем, не имеет ничего общего с безмятежным сном простого обывателя, для того, чтобы вкратце описать временную тюрьму этих двух достопочтенных сообщников.
Дом был одноэтажным и, несмотря на то, что снаружи выглядел полуразвалившимся, представлял собой весьма крепкое прибежище, из которого, в силу того, что дверь была тщательно заперта на засовы, а ставни крепко-накрепко забиты гвоздями, выйти было не легче, чем из надежной тюрьмы, разве что кто-то разобрал бы дом камень за камнем.
Внутри имелась всего одна комната, обставленная весьма скудно: скамья, стол и несколько табуретов.
Большую часть этой комнаты занимал один из тех огромных монументальных каминов, какие делали в те времена и под колпаком которого легко могли поместиться и обогреться человек десять. В данный момент дрова в нем полностью отсутствовал, и огонь в очаге, казалось, не разводили уже целую вечность.
Отметив эту деталь, вернемся к Симону Маленгру и Жийоне. Их первая ночь, проведенная на охапке соломы, прошла ни хорошо, ни плохо, вернее, скорее плохо, нежели хорошо.
Во второй день, в который, как и накануне, к ним никто не явился, дал о себе знать голод, и дал знать довольно настойчиво.
Тем не менее, этот второй день миновал без каких-либо особо значительных инцидентов, если не считать того, что Симон несколько раз переходил в атаку, чтобы узнать пресловутый план побега Жийоны, но та всякий раз отвечала, что плод еще не созрел.
Как и накануне, наступил вечер, или то, что они сочли вечером, и, как и накануне, меланхоличные, но не смирившиеся, они улеглись на свои охапки соломы.
Невзгоды сближают. Став более общительными благодаря общему несчастью или какому-то другому чувству, о котором нам ничего не известно, в тот день они не пытались вредить друг другу и воздержались от споров. Итак, Симон Маленгр спал на своей вязанке, Жийона улеглась на свою.