Утром, как только в комнату пробились первые утренние лучи, она встала, твердым шагом подошла к столу, схватила флакон, откупорила и выпила его содержимое, притом что рука ее даже не дрогнула.
Прежде всего, она удивилась, увидев, что все еще держится на ногах: по ее собственным представлениям, яд должен был убить ее мгновенно, однако же никакого недомогания она не чувствовала.
Тогда она решила, что, вероятно, тот яд, который оставил ей король, был медленного действия. Она подсчитала, сколько в подобных условиях может продлиться ее агония, и содрогнулась от невыразимого страха, поняв, что эта агония, быть может, будет продолжаться долгие дни. Тем не менее боли она не ощущала. И мало-помалу она успокоилась, сказав себе, что если страдания будут жестокими, если смерть не придет достаточно быстро, она вполне сможет заколоть себя кинжалом.
Она отдернула занавески окна, и в свежем утреннем воздухе, в магии цветов, представленных всеми оттенками красного, от бледно-розового до цвета золота с медью, взору ее предстала веселая панорама старого Города, смыкающиеся крыши, устремившие вверх свои своенравные верхушки, флюгеры, стены Нельского особняка, Сена, ярко-синие воды которой неспешно утекали вдаль, и, наконец, прямо перед ней, Нельская башня.
И в радости этого утра башня выглядела уже не столь загадочной и мрачной. Можно было подумать, что призраки оставили ее, удовлетворенные тем, что кровавую развратницу настигло наказание.
Маргарита подошла к окну, уткнулась лицом в решетки и долго смотрела на башню. Смотрела без страха. Теперь, стоя на пороге смерти, она больше не опасалась, что платформа вот-вот заполнится призраками, а Сена изрыгнет из своих глубин трупы.
Думала же она буквально следующее:
«Это был не яд! Людовик пожелал испытать меня! Людовик не хочет, чтобы я умирала! Он все еще любит меня! Я буду жить! Я буду счастлива!.».
В тот же миг она вдруг поднесла руку ко лбу. Ей показалось, что нечто — что именно, она не знала — разорвалось в ее голове. Затем эта резкая боль ушла. Она перевела дыхание, улыбнулась, но в ее растерянных глазах появилось что-то такое, чего еще минуту назад в них не было. Она вновь ощутила острую боль в затылке, которая почти тотчас же прошла, как и первая. Она пристально уставилась на Нельскую башню, словно для того, чтобы убедиться, что она не боится этой башни, теперь, когда знает правду: король желал лишь испытать ее, и, следовательно, не хочет, чтобы она умирала!..
— Это потому, что он все еще меня любит! О, я тоже буду любить его, любить так, как никогда не любила! Нельская башня, проклятая башня, я говорю тебе: «Прощай!».
В эту секунду она замерла в страхе, обезумев от ужаса, и начала пятиться; ее всю, с головы до ног, била судорожная дрожь.
Там, перед ее глазами, на залитой ярким солнцем платформе Нельской башни, возник призрак. И то был призрак Готье д'Онэ!..
Мы не говорим, что на платформе Нельской башни появился человек, и Маргарита вообразила, что этим человеком был Готье д'Онэ.
В башне не было ни души.
Солнце поднималось все выше; утро было лучистым, наполненным той особой веселостью старого Парижа, в котором сотни зеленщиков высыпали на улицы с рассветом, громогласно предлагая свой товар — обычай, который сохранился до наших дней, хотя и в значительно урезанном виде из-за необходимости, перед которой склонили головы полиция и правительство, вынужденные хранить утренний сон гуляк и прожигателей жизни — крайне уважаемой прослойки общества. Все эти «проходите, не задерживайтесь!», от которых так страдают наши современные огородники, не отвечают другой концепции порядка; при Людовике X не было никаких «проходите!», и не лишним будет повторить, что, если народ бесконечно выиграл в общих свободах, то личная независимость уменьшается из века в век, и в один прекрасный день человеческий индивид превратится в жалкую машину, нечто бесформенное, обломок, раздробленный ужасным Минотавром, которым и является современная концепция счастья: всё для общества, всё для системы, всё для большинства.
Итак, в эпоху, о которой мы говорил, торговля велась под открытым небом, вразнос и шумливо. Вода, вина, пряности, капуста, мясо, пироги, птица, оглушительные крики — вот что делала с парижским утром живописная ярмарка. Мы не упомянули хлеб, так как каждый тогда выпекал хлеб сам, точно так же, как, в большинстве своем, простой люд сам изготавливал факелы, чтобы подсвечивать себе, сам делал табуреты, чтобы сидеть, и кожаные сандалии, чтобы не ходить в грязи, даже сам выкраивал плащи с широкими рукавами (откуда пришла современная блуза); но и этого достаточно, чтобы доказать, что мы всегда изучаем нравы тех эпох, в которые переносим наши рассказы. Мы лишь хотели заверить читателя в том, что у Маргариты при этом прекрасном утреннем свете, при этой веселости и от этих криков, в которых Париж пробуждался, жил и содрогался от жизни более безудержной, чем нынешняя, так вот, у Маргариты не было никакого повода впадать в панический страх, способный вызвать у нее видение. И, так как философия, после столетий нечеловеческих[19] усилий, наконец пришла к достойной Ла Палисса истине — о том что не бывает следствия без причины, стало быть, и у видения Маргариты была своя причина. Маргарита выпила содержимое флакона, в котором Людовик принес яд, и который Жуана, опорожнив, наполнила водой.
19
Истина Ла Палисса — нечто само собой разумеющееся, смехотворная истина. Жак де Шабанн, сеньор де Ла Палисс (1470–1525) — генерал армии, маршал Франции, геройски проявил себя во многих великих сражениях, в одном из которых — битве при Павии — нашел свою смерть. Солдаты искренне оплакивали своего командира и как-то сами собой сложились в его честь такие бесхитростные строки:
B XVIII веке это четверостишие было высмеяно в популярной песенке Бернара де Ла Моннуа. Песенка насчитывает 52 шуточных лапалиссады (тривиальных истины)