Еще раз наступает тишина, потом темнота рассеивается, и возникает светлая картина, такая светлая, что глазам больно. На небе сияет яркое весеннее солнце, а у крошечной могилы стоит пастор в очках и говорит монотонно и фальшиво — так же монотонно и фальшиво, как во время венчания и крещения. Его не трогают ни рождение, ни смерть, он — чиновник, выполняющий свой скучный долг. Утешает там, где невозможно утешить, наставляет так, словно имеет на это моральное право, словно он чище и лучше остальных. Алекс молча стоит рядом, неожиданно съежившийся, словно ставший ниже ростом. Ни одного упрека ты из его уст не слышала и не услышишь.
Наконец картина исчезает, и ты снова в комнате, но и это не приносит облегчения. За каждой приоткрытой дверью мерещится кудрявая головка Рудольфа, из-за каждого угла слышится его смех. Татьяна с того дня не появлялась, присматривать за детьми надо тебе самой: может, оно и лучше, у тебя больше дел. Алекс каждое утро уходит на работу и каждый вечер возвращается домой, но он тоже движется, как машина, ничего не чувствуя. Иногда припозднится, тогда от него слегка пахнет водкой, и он кажется чужим; но еще более чужой он, когда приходит рано с гроссбухом под мышкой, садится за стол и начинает равнодушно считать. Ты всегда хотела, чтобы он больше был с тобой, но не так, не в этом состоянии духа! Да, вы спокойны, даже улыбаетесь друг другу, но внутри у вас пылает адский огонь. Лучше бы он напился вдрызг и избил тебя — может, вам обоим стало бы легче. Но он лишь скрипит ручкой, царапая не только бумагу, но и твою душу.
— Посмотрите же, господа, какие семена! Это не пшеница, а чистое золото! И послушайте, как они шелестят, словно соловей поет…
Алекс оставил Цицина нахваливать казакам товар и вышел на жаркую солнечную Соборную. Способный мальчик, еще пятнадцати нет, а дело уже знает неплохо, что же касается дара речи, то чистой воды поэт. Через пять-шесть лет можно будет спокойно доверить ему магазин, а самому заняться селекцией — если еще останется к тому охота.
Гогоча и маша крыльями, на дорогу выбежал удравший откуда-то гусь — не улица, а луг! Алекс сердито пнул его ногой, птица закричала еще громче, со двора вылетела девчонка, схватила гуся, прижала к груди и злобно покосилась на Алекса — что он тебе, господин хороший, дурного сделал, что ты его бьешь? У девчонки были густые брови и карие глаза, а за ее вызывающим взглядом виделась черно-белая жизненная философия простого народа: мир состоит из добра и зла, и я уж сумею отличить их друг от друга. Упрямство дикарки и православная покорность в одном угловатом черепе, острый язык, спрятанный за крепкими белыми зубами. Поди скажи ей, что гусям не место в городе, — не поймет. Таких полукрестьян тут было много, в деревне земли на всех не хватало, младших сыновей и лишних дочерей отправляли в город искать работу, которую они, конечно, найти не могли, а если и находили, то временную. Жили дальше, как привыкли в станице, выращивали коров, свиней и кур, а на жатву возвращались в родные места на помощь семье. Алекс и сам был родом с хутора — но его раздражало это неопределенное состояние, не город и не деревня, а что-то между, эдакая помесь жирафа с овцой.
А осталось ли на свете что-нибудь, что меня не раздражает, подумал Алекс, повернувшись к девчонке спиной и тут же забыв про нее. Когда он смеялся в последний раз? Нет, даже вспомнить невозможно. Он не принадлежал к категории счастливчиков, жизнь его закалила, работать до седьмого пота, бороться с бедностью, к этому он был готов, но страшная гибель сына подкосила его. Это было жестоко и бессмысленно — словно монгольское нашествие. Если у судьбы противное желтое узкоглазое лицо, злобный взгляд, смердящее дыхание и когти убийцы, то к чему с ней сражаться? Лучше прогуляться к Дону, найти уединенное место, камень на шею и в воду, в компанию брата. Жена, дети? Общество настойчиво внушает тебе, что у мужчины должно быть чувство ответственности, что он не имеет права оставить семью без кормильца, ну и что? Если трезво подумать, какая разница, миллионер ты или нищий?