— Не гляди, что черный да не баской, а какую девку забуксировал! Аи да Михаиле Егорович!
Панина нанялась в мастерские поварихой. Так оказалась в сборе вся наша бурлацкая артель.
— Все ко мне слетелись, как к атаману Ермаку! — хвастался Лука Ильич.
Катя Панина отвечала ему, передразнивая местный затонский говорок:
— Собирайтесь, биси, — сатана-то здися!
Жить в столярке такой большой артелью стало нельзя. И мы вчетвером — Кондряков, Заплатный, Лука Ильич и я — в ближайшей деревне сняли под квартиру клеть.
Человека всегда тянет на старые места. Хочется побывать там, где жил раньше. Так и я, выбрав свободное время, решил сходить в будку бакенщика.
Бакенщик, заменивший Петра Казаковцева и отказавший мне в квартире, сейчас обрадовался моему приходу.
— Подумать только. Целую зиму одному жить на отлете. И к затону все дорожки заметет. И квартирантов на зиму нет. Скажи-ко, какой дурак согласится за три версты пурхаться в снегу?.. А вы где зимовать остановились? — спросил он меня.
— В Королевой, у Ловушкина.
— В клети? Заморозят они вас зимой. Ловушкин мужик кряжистый. В лоцманах только три навигации проходил, а сколь добра у него наворочено!
Бакенщик наклонился ко мне и сказал шепотом, хотя никто нас не подслушивал, так как мы вдвоем сидели в его будке:
— Говорят, акционер он. Вот он кто… Евлампий Ловушкин.
Простившись с бакенщиком, я направился на приверх затона. Заглянул в сарай Семена Юшкова. Пусто в сарае. В углу валяется старый канат, да на колоде ржавеет ерш Андрея Заплатного.
Обошел я все знакомые места и сёл отдохнуть на заброшенный старый якорь.
Быстро-быстро бегут с севера осенние густые тучи. Падает тяжелая, как град, крупа. По реке плывет сало.
Опущены в затоне гордые мачты судов. Не слышно гудков парохода.
Зимогоры отдирают боковые доски с брандвахты, на которой я пробурлачил свою первую навигацию. Кажется, что с большого невиданного зверя сдирают живую кожу, обнажают ребра, частые и черные.
Тоскливо осенью в затоне.
Домой с работы мы ходили вместе. Впереди шагал длинный черный Михаил Кондряков и басил на всю деревню, следом ковылял хромой Андрей Заплатный, а за ним я в «семиверстных» сапогах. Рядом со мной семенил Лука Ильич. На носу у него синие очки, а за ушами липовые стружки.
Дом Ловушкиных считался самым богатым в деревне. Ход в нашу клеть был сделан прямо с улицы, а не со двора, как принять в прикамских деревнях. Летом в клети бабы ткали холсты, парили солод, сушили грибы. Зимой ее сдавали бурлакам. Мы сговорились с Ловушихой за десять рублей в месяц на хозяйских дровах.
Как-то само собой установилось, что топить печь стал Андрей Заплатный, а варить похлебку Лука Ильич. Я был на побегушках, за продуктами. Михаил Егорович числился главным хозяином квартиры и вел дела с Ловушихой.
По первому снегу приехал сам хозяин дома лоцман Ловушкин. В широко распахнутые ворота со звоном бубенцов влетела лихая тройка. Кучер соскочил с козел и помог работникам выгрузить из кошевы пьяного Евлампия Ловушкина.
Вслед за тройкой подъехали четыре подводы с добром, награбленным хозяином в счастливую навигацию.
Я глазел на обоз ловушкинского добра. Андрей Заплатный ткнул меня в бок:
— Ты, бурлачок, что привез из Верхокамья? Ничего? Одни вши! Учись у добрых людей, как бурлачить.
— Отруби руку по локоть, кто не волокет! — высказался Лука Ильич.
— Ты, старец божий, много ли наволок? — спросил Заплатный.
— Я? Ничего.
— Ну и помалкивай.
— Знаю. Самого меня жизнь до седых волос, до слепоты изволочила.
К нам в мастерскую привезли двери и разные рамы с судов для ремонта. Где угол сгнил, где надо заменить филенку, где переставить горбыль, где в рамах углы расшатались. Углы мы «садили» на клей да еще крепили шурупами.
— На реке сыро, — учил меня Лука Ильич, — клей от сырости размокнет, а шуруп, он, брат, медный, не размокнет.
Вместо дюймовых шурупов нам со склада давали двухдюймовые. Приходилось укорачивать их — обрубать зубилом. Пристроился я в сторонке с обрубком железной балки вместо наковальни и рубил. Прижмешь шуруп зубилом к наковальне, ударишь молотком, и… отрубленный конец с визгом летит направо, а шуруп влево, в стружку. Попробуй его найти. Положишь шуруп к себе головкой, стукнешь молотком — отрубленный конец летит в стружку, а шуруп прямо в живот. Больно до слез.
В конце дня кто-то заговорил со мной «под руку», я ударил неточно и сломал зубило. Лука Ильич побранил меня, по своему обыкновению, и отправил в слесарку.
— Иди, Михалка заправит.
Я спустился в слесарку. Кондряков работал у горна. Двое парней качали меха. В горне алела железная полоса.
— Дядя Кондряков, — попросил я, — нельзя ли заправить зубило?
А он даже не взглянул на меня. Вытащил клещами из горна железо, положил на наковальню, и парни с двух сторон заработали кувалдами. Во все стороны сыпались крупные искры. Один из парней огрызнулся:
— Не мешайся, шибздик!
Положили в горн новую полосу. Я опять попросил:
— Михайло Егорович! Мне бы зубило исправить. Сломалось.
Кондряков закурил и стал клещами перевертывать полосу в горне.
— Зубило мне надо исправить, — не унимался я.
И совсем неожиданно Кондряков обложил меня настоящим бурлацким матом. Никогда я от него не слыхал такой ругани. Не знал, что и подумать. Отошел от горна и сел от обиды на кучу железа.
Когда отковали вторую полосу, Кондряков сказал:
— Ховрин, давай зубило!
Я отдал. Он нагрел зубило в горне, заправил на наковальне, потом накалил добела и бросил в ведро с водой. Вода зашипела.
— Бери! — крикнул Кондряков. Я вытащил из воды свое несчастное зубило и исподлобья взглянул на Кондрякова. Он посоветовал мне:
— Никогда не говори под руку. Слышишь? Пошел отсюда!
Я бегом пустился в свою столярку. Когда мы после работы пришли домой, клеть оказалась открытой.
— Воры! — вскрикнул Лука Ильич.
— Что у тебя воровать-то? — со смехом сказал Заплатный. — Пилу беззубую?
В клети оказались новые квартиранты. У печи за перегородкой, где до этого спал Заплатный, поселился водолив с баржи дядя Афанасий с женой и годовалым сыном.
Хотя и стеснили нас эти сожители, и ребенок часто ревел, но зато стало у нас куда уютней, большая клеть приняла жилой вид. Луку от печки отставили. Кухарить стала жена водолива тетка Домна.
Маленький Илюшка начинал ходить. С Андреем Заплатным у него установилась особенная дружба. На обезображенного Заплатного незнакомому человеку и глядеть было жутко, а мальчишка больше всех тянулся к нему. В нерабочие дни Андрей Иванович из дому никуда не выходил. Все возился с Илюшкой, который с рук его не слезал.
Водолив шутил:
— Отбил ты у меня сына. Смотри, красавец, бабу не отбей. Отобьешь, так не возрадуешься.
К рождеству Домна сварила корчагу браги. В первый день праздника к нам собралась компания играть в лото.
На кон ставили по две копейки. Грызли семечки, пили бражку и «банковали». Лука Ильич вытаскивал из мешка «бочонки» и кричал:
— Барабанные палочки!.. Железная дорога!.. Два сапога пара!.. Вокруг… Кто кончил?.. Чертова дюжина! У кого нету? Дед! Восемьдесят девок…
«Чертова дюжина» — это тринадцать. А «два сапога»? А «дед»? Я не понимал, что это такое, и спрашивал соседа, часто закрывал на карте не ту цифру и проигрывал…
С крепкой браги стали заплетаться языки. Некоторые уже не видели знаков на картах лото. Все перепуталось. Заплатный сгреб со стола все карты, бочонки, пятаки и копейки и запел какую-то удивительную песню, которую никто из нас не знал. Подхватил ее только Михаил Егорович.
Говорилось в песне о нужде, о том, что рабочий одевает всех господ, а сам живет голым.
Вдруг открылась дверь, и песня оборвалась. В клеть вошел человек в шапке-ушанке, в залоснившемся полупальто на «рыбьем меху», с короткими рукавами. Кисти рук у него были неестественно искривлены. На груди висела дощечка, а на ней написано: