Вошедший помолился на икону и поздоровался:
— С праздничком, добрые люди. Не осудите, что помешал вашей честной компании.
— Проходи, садись! — пригласил его водолив. — Чего дрожишь? Замерз, видно?
— Нет! Болезнь у меня — подагра. Тридцать лет в Мотовилихе протрубил. Нынче по миру шляюсь. Кормлюсь кое-как.
— Вывеску для чего повесил? — спросил Андрей Заплатный.
— Просить стыдно. Весь век своим трудом жил. Язык не поворачивается просить.
— Прими, ради Христа, — проговорила Домна, подавая ему копейку.
— Благодарю, голубушка. А Христос ни при чем для мастерового.
Андрей Заплатный усадил инвалида за стол. Подал кружку браги.
— Пей! Поминай бурлака!
Мастеровой выпил и разговорился:
— Из железа я, как из теста, все слеплю, все сделаю. А отнялись руки — и нет мастера. Одна видимость… До ручки дошел.
— В сторожа можно поступить, — сказал водолив Афанасий.
— Припадочный я, — объяснил мастеровой. — Припадки на молодой месяц у меня. Какой я сторож? Хоть самого унеси.
Разошлись по домам гости. Наши легли спать. Только в переднем углу на лавке остались сидеть в обнимку Андрей Заплатный и калека-мастеровой. Они пели песню:
Пришла широкорожая масленица.
По дорогам с гиканьем каталась на тройках молодежь. При встречах надо было залезать по колено в снег, иначе ни за что, ни про что получишь по спине удар плетью.
Мужики в деревне Королевой с утра до вечера ходили друг к другу в гости. По ночам жены подбирали пьяных мужей на улице. Евлампия Ловушкина каждый вечер приносили домой на руках.
За деревней ледяная гора — катушка: раскат на версту, до самой Камы.
На катушку с раннего утра собирался народ. Катались на стальных кованках — «резовиках», обитых бархатом с шелковыми кистями.
Обычно у катушек чинно, рядком стояли деревенские красавицы и ожидали приглашения.
Вот к девушкам подходит парень и говорит:
— Мария Андреевна! Не желаете ли скатиться? — И идет, не оборачиваясь, на голован — вершину катушки, а за ним счастливица.
Парень садится в санки. В руках у него острые бороздилки из баржевых гвоздей для правежа. Девушка садится парню на колени, и резовики летят с голована.
На катушку приезжали и молодожены. Скатывались они по одному разу и уезжали на другую катушку, в другую деревню: на людей посмотреть и себя показать.
Заявлялись на катушку пьяные мужики. Они дурачились, приставали к девушкам. Те жаловались своим кавалерам:
— Гриша! Вань! Женатики пришли, мешаются…
Парни уговаривали мужиков, а иногда и силой выпроваживали с катушки.
Среди народа бродил шестидесятилетний дурачок Степка и охальничал. Спрашивали его:
— Степа, пошто не женишься?
— Мамка не велит, — отвечал дурачок.
У ребят он просил табаку, собирал окурки на дороге, жевал их и плевался, а народу было смешно.
Я затосковал. Дома тоже, наверное, сделана катушка. Друзья-товарищи праздничают, с девками катаются, а здесь, на чужой стороне, и покататься не на чем.
В последний день масленицы — в «целовник» — я сидел у окна и с тоской смотрел на улицу.
— Ты чего пригорюнился? — спросила Домна. — Хоть бы на катушку сходил.
— Санок-то у меня нету. Они катаются, а я должен стоять да завидовать.
— Я у хозяйки попрошу, — сказала Домна. — На амбаре белье недавно развешивала, так какие-то видела. Сам-то Евлашка Ловушкин не пойдет ведь кататься. Зря стоят резовики на амбаре.
К большой моей радости, Домна действительно спустила с амбара резовики. Бархат на сиденье давно продрался, кистей нет, полозья заржавели. Но все это пустяки. Кататься и на таких можно. Смахнув с резовиков пыль, я бегом побежал на катушку.
День шел к вечеру, и катание было в самом разгаре. По раскату одна за другой неслись на санках веселые пары. Я пригласил скатиться первую попавшуюся на глаза девушку. Она не отказалась. Протискавшись на голован, — так много было катающихся, — я усадил ее себе на колени, и мы покатились. Девушка несколько раз, пока мы катились, оборачивалась ко мне, смеялась, что-то говорила, а я из-за свиста ветра и визга полозьев ничего не слышал. Но вот и конец. Санки с ледяного раската покатились по рыхлому снегу, остановились. Я под руку с девушкой пошел обратно к головану.
— Я обижаюсь, — заговорила она, — сегодня «целовник», а ты со мной не поцеловался. Знать-то, ты, городской, деревенскими брезгуешь.
Я почувствовал, что у меня горят уши.
— Подружкам пожалуюсь, — продолжала она. — Никто с тобой не покатится больше… Ой, ты стеснительный!..
С ней же я покатился снова и осмелился — поцеловал несколько раз. Одну за другой я перекатал уже не помню сколько девушек и со всеми перецеловался.
Когда стемнело, у катушки зажгли фонари и факелы. Домой уходить не хотелось. Я стал катать девушек по второму разу. Одна сказала мне по секрету:
— Поберегись. Ребята тебя бить собираются…
— А за что? — удивился я.
— Не наш ты, из зимогоров. Говорят, девок отбиваешь от деревенских.
Когда я как ни в чем не бывало пошел со следующей девушкой на голован, мне загородил дорогу коротконогий, широкоплечий парень:
— Куда прешь?
— На кудыкину гору, — попробовал отшутиться я. — Пропусти!
Меня окружили парни и оттеснили от катушки.
— Чего балуетесь? Я сам уйду…
— Не уйдешь!
Кто-то ударил меня кулаком в лицо. Кому-то я дал сдачи. Девки подняли шум. Кто-то ломал ближний огород. Размахивая бороздилками, угрожая запороть каждого, кто приблизится ко мне, я вырвался из кольца и побежал. Меня догнали. Били кольями по ногам, по спине.
Поздно ночью, когда уже весь народ ушел с катушки, меня подобрали девушки, которых я катал, и на санках приволокли домой.
— Любишь кататься — люби и саночки возить! — Такими словами встретил меня Лука Ильич. — Покарябали?
Домна попросила у Ловушихи лошадь и привезла из Левшина фельдшера.
Фельдшер осмотрел меня и объявил:
— Ничего душевредного нет. Ссадины смазать йодом, на синяки ставьте компрессы. Заживет… В Левшине прошлый год одного такого совсем убили до смерти. А вчерась, — знаете Ваньку Галку? — ноги переломали. На то она и масленица.
Когда увезли фельдшера, Андрей Заплатный, чтобы сразу вылечить, вылил мне на спину целый пузырек йода. Я от жгучей боли чуть не выбежал на улицу.
Несмотря на все старания моих сожителей, я провалялся на полатях две недели. А когда явился в мастерскую… получил на руки паспорт. Меня выгнали с работы.
— Ничего не поделаешь, — сочувственно говорил мне вечером Лука Ильич. — Тебя на третий день уже уволили. Я жалеючи не сказал… И сунуло тебя к пьяным угланам. Теперь что делать-то?
— Не тужи! — успокаивал меня Кондряков. — Работенка в затоне найдется. Поговорю, знаешь ли, с приятелями.
А Заплатный ругался:
— Сволочи! За болезнь рассчитали. Самого бы заведующего Желяева треснуть по башке колом!.. Попадут мне эти кержаки деревенские весной в затоне, все кишки вымотаю. До смерти не забудут.
— Насчет Желяева ты прав, — соглашался Кондряков, — а деревенские тут ни при чем. Темнота, знаешь ли.
У заборки стояла Домна с Илюшкой на руках.
— Смотри, Илюшенька, — говорила она. — Тоже вырастешь. Одна беда с вами. До полусмерти избили, с работы уволили. Чтобы треснуть им, богатым богатинам.
За перегородкой на топчане зашевелился водолив.
— Афоня! Сашку из мастерской уволили! — крикнула Домна.
— Как так? Почему?
— Тебя не спросили.
Водолив вышел из-за заборки.
— Знаешь что? — предложил он мне. — Иди к нам на караван на околку льда. Дело бурлацкое. Что в столярном деле хорошего? Гроботесы! И заработок больше на околке. Хотя работа трудная, зато на вольном воздухе.