— Дело наше важное. Мы Кельтму должны очистить, чтобы дать прохождение судам на Северо-Екатерининский канал. Канал уже поправляют… Дела, видите, сколько? Посмотрите-ка сюда…
Вся река была забита карчами. Болотистые берега не держали столетних деревьев. Они падали, перегораживая русло. Сплошь и рядом Южная Кельтма протекала под зеленым шатром, так как ели и пихты сходились над нею своими вершинами.
— Матросов-то всего четверо. Как работать будем? — спросил Заплатный.
— Как! Конечно, ни в жизнь нам, православным матросикам, не осилить такую трущобу.
— Кто же работать будет? — продолжал спрашивать Заплатный.
— Враги царя и отечества. Пленные будут работать.
Андрей Заплатный возмутился и резко заявил Сорокину:
— Ты, старая борода, зачем раньше не сказал? Уйду с твоего судна при первой возможности.
— А к чему сказывать? То да се. А теперь — стоп! Приехали, ну и все в порядке. А сбежать тебе, старший матрос, некуда. Закончим работу, сплывем на Каму, тогда и скатертью дорога. Держать не буду.
— Здорово подкузьмил старый черт, — возмущался Андрей, когда мы пришли в свою каюту. — Знал бы, ни за что не пошел на такое дело.
— На какое дело? — спросил я.
— Понимаешь, какое? Мы с тобой вроде как надзиратели будем. Увидишь, револьверы выдадут пугать бедных людей.
В разговор вмешался Балдин:
— Не беспокойся, бурлак. Матросу револьвер никто не доверит.
— Ты кто? Не матрос разве? — насторожился Заплатный.
— Никогда в матросах не бывал. Мы охрана.
Балдин встал с койки, на которую прилег было после угощения в каюте старшины. У него на поясе болталась кобура с зеленым шнуром от револьвера.
Пленных мы дождались в конце августа. Их привезли за пароходиком на шитике и перегрузили на карчеподъемницу.
Пленные австрийцы — было их десять человек — сидели на палубе и не знали, что делать. Старшина Сорокин ходил около, смешно растопырив руки. На пояске у него болтался револьвер «бульдог».
Балдин стал делать перекличку. Он спрашивал по-русски, а Сергеев переводил.
— Иоахим Кишка? — спрашивал Балдин.
— Кишка! Иоахим! — возмущался Сорокин. — Сашка! — приказал он мне. — Неси книгу из каюты. Будем всех по-православному записывать.
Я принес книгу и вооружился карандашом.
— Пиши, Ховрин: Еким Кошкин.
— Жан Фрик? — спрашивал Балдин.
— Фря! Ведь он не баба, какая же он фря, если саженная остолопина. Записывай, Ховрин: Иван…
После переклички Василий Федорович вышел с речью перед пленными. Начал он ласково:
— Значит, вы, как наши пленные, должны будете потрудиться, спаси вас Христос. — Спохватившись, заговорил строже: — Недаром вас хлебом кормить! Русский хлеб дорогой… — И визгливо закричал: — Я покажу вам кузькину мать!.. Согрешишь с вами, прости господи. Кто если придумает бежать, видишь — оружия. Стрельну в мягкое место, у вашего Вильгельма не спрошуся.
Утром пленных выгнали очищать бечевник. Работали они хорошо. Даже Сорокин похвалил.
— Молодцы, хотя и пленные. Сегодня, — приказал он Заплатному, — выдать всем рукавицы и сапоги. Посмотри ты, на версту берег выпластали!
Во время обеда пленные выточили топоры, заправили пилы и до вечера сделали в два раза больше, чем с утра до обеда.
После вечернего чая старшина пожаловал в кубрик и разговорился:
— Не пойму я, господа пленные. Вы, кажись, люди, а почему против России на войну пошли? Наши солдатики, оно понятно, они воюют за веру, за царя-батюшку. А вы? Какая у вас, у басурман, вера? — Сорокин уставился на одного из австрийцев. Тот встал. — Ты, например, зачем пошел на веру православную?
Неожиданно пленный ответил по-русски:
— Моя-то вера тоже православная. Меня крестил такой же поп-то, что и вас.
— Да ну! А крест покажи.
Пленный расстегнул воротник рубашки и показал серебряный крестик. Все рассмеялись, а Заплатный разразился хохотом.
— Видишь, Андрюха. У басурмана крест, а у тебя ни креста, ни совести. А гогочешь. Грешно на сон грядущий. — И Сорокин снова стал спрашивать пленного: — Зачем все-таки ты на войну пошел?
— Я не знаю, пан.
— Я, что ли, должен за тебя знать-то? А потом, я тебе не пан, а господин старшина. Так и говори. — Пленный, совсем сбитый с толку, стоял и молчал.
Встал другой — Иоахим Кишка, он объяснил:
— Работний человек, как в песке береза взрасти. Ветер вырвал с корнем и бросил.
— Непонятно.
— Ты понимай! — вступился Заплатный. — Они сами ничего не знают. Их загнали на войну, как баранов. Наших так же гонят.
— Врешь! — запротестовал Сорокин. — Наши сами идут за царя за батюшку.
Андрей Заплатный замахал на Сорокина рукой.
— Ты не машись! — злобно крикнул старшина. — Ну, ладно. Спите с богом, работнички. Не обессудьте, может, чего лишнего сказал. До свиданьица.
Утром старшина приказал сделать до обеда столько же, сколько пленные сделали вчера за весь день.
— А ежели не исполните, не обессудьте. Говядиной тогда кормить не буду. Это, конечно, пленных. А которые русские матросы, оно, конечно, их это не касается.
— Какая разница? Они тоже люди, а не машины, — возразил старший матрос.
— Нет, не люди! Пленные. Дело твое, старший матрос, подчиненное. Сказал — и слушайся. Не наводи на грех.
Работали без отдыха, и задание выполнили. После обеда опять двойной урок. И его выполнили.
Старшина с каждым днем увеличивал норму. Началась настоящая каторга. Некоторые пленные не выдерживали, падали на работе. Охранники хватались за револьверы, угрожали:
— Перебьем лентяев! Не сметь стоять без дела! Не сметь курить!
Заплатный горячился:
— В надзиратели попали. Говорил я. Надо чего-то придумать. Сорокин совсем австрийцев заездил. Свернуть бы ему башку! Вчера всех без обеда оставил. Не могли, дескать, последнюю осинку испилить. Сам ты видел, какая осинка!
Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не перемена погоды. Пошли дожди и принесли вынужденный отдых. Василий Федорович прикинулся голубком.
— Вот и дождичек, слава те господи. Отдохнем от работушки. А все бог. Что вы, пленные, сробили, по правде сказать, с нашими зимогорами за две навигации не сделаешь. Хоть и нехристи, а постарались. Я даже жалею вас. Чего, думаю, маются на чужой стороне? На кого робят, сердешные? Старательные, спаси вас Христос.
Я готов был в рожу ему плюнуть. С этого времени не мог я с ним и разговаривать спокойно. Стал грубить. Выговаривает он мне:
— Ховрин, писарь. Опять журнал оставил на столе. Прибери в шкап.
А я отвечаю:
— Сам прибери, если руки не отсохли.
— Чего ты, парень, стал зубы показывать?
— Ничего не показываю…
— Ховрин! Смотри, не балуйся.
Я уходил и хлопал дверью.
Осенние дожди лили не переставая. Работать стало совсем невозможно, и надежды на хорошую погоду уже не было. Пленных перебросили на другие работы. А мы сплыли в устье Кельтмы. Сорокин выдал нам паспорта и расчет. Значит, иди на все четыре стороны.
Кое-как, где пешком, а где на лодках, добрались мы до Усолья и на пассажирском пароходе уехали в Пермь.
Сразу на городской пристани нам встретился Балдин. Он был в полной полицейской форме. Я поздоровался с ним, как со старым знакомым.
— Ладно, — сказал Балдин. — Топай дальше. А тебя, Заплатный, велено задержать. — И Балдин вынул из кобуры револьвер.
В это время подошли еще трое полицейских. Они на моих глазах скрутили руки Андрею Ивановичу и повели его. Мне было удивительно, что он не сопротивлялся и спокойно зашагал по мосткам в окружении конвоя. Я шел следом, не зная, что делать.
На выходе в город стояла какая-то извозчичья пролетка. Полицейские посадили в нее Андрея Ивановича и повезли.
Он только успел крикнуть:
— Сашка, не горюй! Еще увидимся.
Я долго стоял со своей котомкой на мостовой и провожал глазами поднимающуюся в гору по набережной улице пролетку, в которой увозили неизвестно куда и зачем моего второго отца родного Андрея Ивановича.