Панин пошутил однажды:
— Варвара! Пойдешь за меня замуж?
— Если бы мне скостить лет двадцать, — ответила Варвара, — я бы, пожалуй, пошла за Сашку. Я бы из него человека сделала. А ты — немазана телега.
— Видно, тебе моя рожа не нравится?
— Чего не нравится? Ты не виноват. Злые люди тебя изуродовали. А только постыдился бы говорить о женитьбе на старости лет.
После партийного собрания мы пришли домой поздно.
Разворчалась наша Варварушка:
— Полуношники! Сами покоя не знаете, и другим из-за вас никакого покоя нет. Пятый раз самовар подогреваю. Где шлялись?
Я ответил хозяйке с гордостью:
— Мы на партийном собрании были. Меня, тетка Варвара, в партию приняли.
— Да ну! И Андрюху, поди?
— Андрея Ивановича тоже приняли.
— Значит, вы каждую ночь будете по собраниям ходить, а я одна за вас на мельнице отдувайся… Завтра сама на собрание пойду.
— Только тебя там и не хватало, — ухмыльнулся Панин.
— А что я, хуже вас, что ли?
— Ты — баба, значит, женщина, а мы мужики.
Варвара плюнула в угол и напустилась на Панина:
— Был ты Заплатный и остался Заплатным. Чего городишь? А еще партийный. При Советской власти все равноправные. На собрание завтра пойду и пойду! Ко мне учительница Фаина Ивановна приходила. Завтра, говорит, женское собрание в школе, обязательно, говорит, приходи, Варварушка… Не хотела идти, а сейчас надумала.
У печурки забулькал самовар. Варвара сорвала трубу, заглушила шипящий самовар крышкой, поставила его на стол и стала угощать нас чаем с домашними шаньгами.
После чаепития Варвара вымыла и прибрала посуду, велела нам ложиться спать и ушла домой.
Панин долго ворочался у себя на полатях, потом слез, зажег свет и вытянул из-под стола свой бурлацкий сундук.
— Вставай, Сашка! — позвал он меня.
Я нехотя оделся и вышел из-за печки, где было так тепло и уютно.
— Успеем выспаться. Учиться будем, — предложил Андрей Иванович.
Он вынул из сундука какие-то книжки и положил на стол.
На одной я прочитал: «Манифест Коммунистической партии».
— Читай эту с самого начала, я слушать буду.
Читать было трудно. Книжка была напечатана давно, на тонкой бумаге, уголки почернели, а то и совсем оборваны, некоторые слова еле видны. Читал я медленно, с остановками, но Панин слушал внимательно и терпеливо.
— Вот оно как, Сашка, — сказал Панин, когда я окончил читать. — Нам нечего терять, а завоюем мы, то есть рабочие, весь мир…
— Откуда у тебя эта книжка? Больно уж хорошая…
— Кондряков нам давал на карчеподъемнице. Ты был молодой, я тогда тебе не показывал.
— Сейчас новые, поди, напечатаны такие книжки. Зря мы в городе не купили…
— Ты спроси у товарища Ефимова. У него должны быть новые. Каждый день будем читать по вечерам, — предложил Панин. — Учиться будем.
Улеглись спать. Панин долго кряхтел и ворочался на полатях. Скрипели полатины, за стеной гудела машина. Не спалось и мне. Я думал о том, что написано в «Манифесте». Многое было непонятно. Вот сейчас бы сюда Михаила Кондрякова… А разве, кроме него, нет в Строганове знающих товарищей? Тот же товарищ Ефимов. Давно в партии, в Сибири в ссылке был, на кораблях плавал. Ученый человек.
Уснул я только под утро и проспал до восьми часов. Наскоро выпив кружку чаю, пошел в село.
Тянула поземка — низовой ветерок, через дорогу струились снежные ручейки. В придорожном ельнике хрипло кашляла ворона. «Летом — к ненастью, сейчас зима, значит, к оттепели давится ворона», — подумал я, вспомнив народную примету.
С запада катилась таежная туча, от нее до земли протянулись, как конские волосы, космы снежной крупы.
Вдали широкая, скованная льдом Кама; посредине ее змейкой вьется дорога, окаймленная зелеными вешками. А дальше дремучий бор, гора с белоснежной шапкой, за горою дымок дальнего завода.
Подходя к селу, я заметил, что из трубы старого волостного правления идет дым.
Я быстро прошел околицу и вышел на площадь. Двое крестьян приколачивали над дверью правления новую вывеску: «Волостной исполнительный комитет». Рыжий, что был вчера на собрании, командовал:
— Правый угол выше! Еще!.. Ниже немного. Лупи!
Около стояли любопытные. Кто-то сказал:
— Федюня из Тупицы тоже хотел лошадку себе завести. Сперва дугу купил, а лошадь так и не удалось до самой смерти. Они то же самое делают. Дугу повесили, а лошадки-то нет.
Рыжий услышал этот разговор и расхохотался на всю площадь. Мужики, глядя на него, тоже стали ухмыляться в сивые бороды, а потом и по-настоящему расхохотались: так был заразителен смех рыжего.
— Сравнил! — давясь смехом, проговорил он. — У нас, дядя, конь боевой, породистый. Грудь — во! Мы его причешем, в порядок приведем — залюбуетесь.
Заметив меня, он окликнул:
— Товарищ Ховрин! Тебя, кажется, так зовут. Полюбуйся, чем занимается новый председатель волисполкома Меркурьев. В нашем лесном домишке мне, понимаешь ли, тесновато…
Я снова, как и на собрании, оглядел его. Большой, как настоящий водолаз! Конечно, для такого места надо немало.
— …и задумал я, — продолжал он, — отделать старый дом волостного правления. Мастеров здесь хоть завались: что ни штурвальный, то и маляр. А материалов: красок, обоев, гвоздей — у каждого капитана на сто лет нахапано. По Каме, по всей Волге строгановских живодеров грошевиками зовут. По грошику, по грошику — и натаскали разного хлама невпроворот… — И закончил непонятными словами: — А мы, значит, экспроприируем экспроприаторов.
К новому исполкому подошла группа женщин с ведрами и тряпками. Впереди Захар с винтовкой, в солдатской папахе с красной ленточкой.
— Товарищ Меркурьев! — обратился к рыжему Захар. — Принимай гражданок. Привел их полы мыть.
Среди женщин были торговка Анна Григорьевна, попадья, капитанши.
— Где ты их насобирал? — спросил Меркурьев.
— А по домам, — ответил Захар. — Хватит барынями сидеть. Пусть поробят на Советскую власть.
Меркурьев снова заразительно расхохотался.
— На Советскую власть пусть поработают, говоришь? Да рано еще полы-то мыть. Потом уж как-нибудь, после ремонта… Идите, бабочки, домой.
Женщины не заставили себя долго просить и, гремя ведрами, разбежались от исполкома врассыпную.
— Опять не на ту линию попал, — проговорил Захар и, повесив голову, зашагал через площадь.
Вечером на паровой мельнице тоже шла перестройка. Помольцы переделывали крутые мостики на пологие. Распоряжался деревенский силач Федюня. Правая рука у него была на перевязи, ходил при помощи костыля и уже не хвастался своей силой.
Перед ужином пришла Варвара в суконной шубе, в расписных валенках. Она бережно сняла пуховую шаль, аккуратно повесила на вешалку шубу и явилась перед нами в розовой кружевной кофточке. Подошла к зеркалу и стала поправлять прическу. Панин от удивления даже руками развел. Спросил:
— На свадьбу, что ли, собралась, христова невеста?
— На собрание.
— На какое собрание? — переспросил Панин.
— На женское. Вчерась говорила. Забыл?
— А чего так расфуфырилась?
— В первый раз в жизни на собрание иду. Раньше-то нашу сестру на сходы не пускали, людьми не считали, теперь наше времечко пришло. Я даже баню истопила. Сегодня у меня вроде праздника. Сами теперь постряпушками занимайтесь. Сколько раз говорила и снова скажу, что я вам больше не слуга.
Повертевшись перед зеркалом, чего с ней раньше никогда не бывало, Варвара Игнатьевна снова оделась и гордо выплыла из комнаты.
Панин долго, растопырив руки, стоял посередине комнаты, потом повернулся ко мне и промолвил со вздохом:
— Ну и баба!
Мы поглядели друг на друга и рассмеялись.
— Сашка! Что мы будем делать без Варвары? Обожди-ка. Растапливай печь, а я скоро приду. — С этими словами он, надев шапку, вышел из сторожки.
Я отправился в дровяник. С трудом разыскал запрятанный Варварой топор-колун, наколол дров, перетаскал их в сторожку и затопил русскую печь.