Вдруг за деревней появилось светлое пятно; все шире и шире; взметнулся сноп огня, и повалили белые клубы дыма. В деревне замелькали огоньки, крестьяне стали выбегать на улицу; в Строганове, заметив зарево, ударили в набат.
Под горой раздались выстрелы. Кто-то стучал в окна изб, кто-то кричал:
— Большевики хлеб поджигают!
К нам приближалась разъяренная толпа.
Вперед выбежал человек в нагольном полушубке и истошным голосом завопил:
— Поджигатели!
Трещали, огороды. Люди ломали жерди, выворачивали колья. Мы не успели опомниться, как нас сбили с ног и обезоружили. Кто-то больно ударил меня в живот.
Мужики беспорядочно галдели:
— Чего на них глядеть? В огонь поджигателей!
В толпу ворвался дядя Иван Ховрин и стал заступаться за меня:
— Что вы делаете? Сашка ни в чем не виноват. Я знаю, кто поджег….
— А! Большевистский аблакат. Получай! — крикнул человек в нагольном полушубке и ударил старика дубиной по голове.
За деревней, в другой стороне, вспыхнул новый пожар.
Нас поволокли к пожарищу. Взяли Захара, подняли, раскачали и бросили в огонь. Я от страха закрыл глаза. По освещенной пожаром дороге бежал мужик и кричал:
— Стойте! Поджигателя поймали!
Следом группа людей тащила какого-то человека. Толпа остановилась в замешательстве. Захара оттащили от огня. В это время возвратился Панин с отрядом. Я смутно помню, как с открытыми головами, с повинной, стояли крестьяне перед Паниным. Незнакомых людей, которые затеяли это преступное дело, среди народа не было. На снегу лежал связанный поджигатель. Это был кулак Малинин.
После этого случая наш красногвардейский отряд стал ежедневно пополняться. Приходили к Пирогову и бедняки, совсем не умеющие держать в руках винтовку, и матросы, фронтовики.
Мы прочесали всю волость. Все излишки хлеба у кулаков были изъяты. Те, кто сопротивлялся, нашли место за сельским кладбищем. «Такую падину, — говорил Панин, — нельзя хоронить вместе с умершими людьми».
Дело о поджоге хлеба двигалось медленно. Мужики, задержавшие в ту памятную ночь Малинина, сперва говорили, что поймали его у хлебной клади со спичками в руках, потом стали клятвенно уверять, что он мирно шел по дороге, что схватили его по ошибке, а поджигал хлеб, должно быть, кто-то другой.
Главный свидетель, дядя Иван, долгое время пролежал в больнице в селе Никольском и все еще не был допрошен. Ивановна, освобожденная Чирковым из-под ареста, носила своему муженьку шаньги.
Наконец, дядя Иван Ховрин выписался из больницы, и его вызвали к нам в Строганове в штаб отряда.
— Сейчас приведут Гаврилыча, я буду спрашивать, а ты все записывай, — предупредил меня Панин.
Кулак — пожилой, но еще здоровый, широколицый мужик — вошел с развязным видом, шагнул к столу и поздоровался как ни в чем не бывало.
— Доброго здоровья, Андрей Иванович! Вот, спасибо, выручил, а я-то думал, что придется век вековать в каталажке. Я тебе как-то тоже удружу, Андрей Иванович.
Панин, не подавая ему руки, показал на стул:
— Садись! Поговорим.
— О чем толковать-то? Я Михайле Чиркову все показания дал… Господи! Какой я поджигатель собственного хлеба? Мы не «бритыши», мы старой веры, у нас даже крошки хлебные бросать нельзя. Большим грехом считается. А тут такие кладухи спалить! Меня бы самого громом спалило, если бы я только подумал о таком деле.
— Так, — сказал Панин и спросил: — Что в городе новенького?
— Не знаю. С лета в городе не бывал.
Вызвали Ивановну.
— Расскажи, зачем Гаврилыч в город ездил?
— Никуда я не ездил. Врет баба!
— Как вру? Сам говорил, что в городе, если спросит кто.
— Мало ли что я говорил, — пробурчал Гаврилыч. — Вот дура баба.
— Ладно. Выйди, Ивановна… Для чего хлеб в болоте запрятал?
— От воров, Андрей Иванович! От разбойников. Сам знаешь, какое время. Хотел для Советской власти сохранить.
Панин постучал по столу. В комнату заглянул красногвардеец.
Панин сделал знак рукой, и тот пропустил в дверь дядю Ивана Ховрина.
Старик после больницы похудел, в бороде появилась новая прядь седых волос.
— Здорово, Андрей Иванович, здравствуй, племянничек, — поздоровался он с нами.
Малинин встал и протянул дяде руку:
— Мое почтение, сватушко! Как здоровьишко?
— Твоими молитвами.
— Товарищ Ховрин, расскажи, о чем вы говорили с ним накануне пожара? Что он тебе говорил? — попросил Панин.
— Советовал зерно прятать, а скирды сжечь, чтобы большевикам не доставалось…
Кулак скорчился на стуле, как прибитый. Дрожащим голосом он с трудом проговорил:
— Ох, сват, сват! А еще гостились раньше…
— Гостились, да отгостились! — заявил дядя. — Нас с племянником чуть до смерти не убили из-за тебя, а Захар в больнице при смерти лежит. Все из-за твоего брюха.
— Понапраслина! — завизжал Малинин.
— Не ври ты при людях-то. И не сват ты мне больше, а худой человек! Душегуб! Поджигатель! — в свою очередь возмутился дядя.
Кулака отправили в губчека, где его судил ревтрибунал и приговорил к расстрелу. Ивановну вывезли на границу волости, имущество конфисковали, в дом вселили несколько семей бездомных бурлаков.
В ясный лунный вечер я стоял на высоком берегу Камы и глядел, как ребята делали к масленице катушку. Одни очищали место для раската, другие косой-горбушей вырезали из слежавшегося снега кирпичи для стенок голована, третьи подвозили на лошади снег, долбили проруби. У ребят было очень весело: играла гармонь, раздавались песни.
И меня потянуло на катушку. Я стал спускаться под берег к ребятам.
Ко мне подбежал Сергей Ушаков, мой школьный товарищ.
— Кого я вижу! Сам не рад! — Он обеими руками захватил мою правую руку и стал трясти. — Ведь это Сашка Ховрин из Балдина…
Кто-то сунул мне в руки лопату и предложил:
— Давай потрудись, а то на масленице, честное слово, не пустим кататься.
Ватага с шутками увлекла меня на голован. Одна из девушек неожиданно подставила мне ножку, я упал, меня мигом закидали снегом. Пока вылезал из-под него, девушка со смехом убежала.
Сделали голован и решили покататься. Распрягли лошадь, розвальни втащили на голован. Навалились на них «куча-мала», оттолкнулись и понеслись. Дух захватывало! Домчались до середины Камы. Ребята, сидевшие на задке саней, правили железными лопатами и пустили розвальни в сторону, в большой сугроб рыхлого снега. Розвальни перевернулись. Кто шапку потерял, кто рукавицы. У меня за воротник набился снег. По спине потекли холодные струйки.
С криком и смехом мы повезли розвальни обратно. Зелеными огоньками сверкал под луною чистый лед. Над полыньями клубился цветистый туман. Было хорошо и весело.
На пожарной каланче пробило двенадцать часов. Большой гурьбою, с гармонистом впереди, мы пошли по самой большой улице села с «прохожими» частушками. Под руку со мной шла девушка, та, что толкнула меня в снег. Как колокольчик, звенел ее чистый голос, белели ровные зубы. Волосы, выбившиеся из-под шапки, и большие ресницы подернулись куржевиной.
На росстанях молодежь стала прощаться и расходиться по домам. Девушка пожала мне руку и сказала на прощанье:
— Я — Фина Суханова. Будем друзьями? — И убежала.
Я пришел домой мокрый и веселый. Варвара, глядя на меня, расхохоталась.
— Весь в снегу! Даже глаз не видно. Где ты был?
— Катушку на Каме делал с ребятами. На масленице тебя первую прокачу.
— Забыл, как самого когда-то в Королевой прокатили! — напомнил Панин.
Наскоро выпив кружку чаю, я забрался на полати. Долго не шел ко мне сон. Как наяву, маячила передо мной Фина Суханова.
Потом все расплылось и исчезло.
На следующий день я сидел в комнате партийной ячейки и переписывал протокол последнего собрания. Писал лениво, часто поглядывал на часы: скоро ли вечер? А чаще не писал, а думал. О чем? Сам не знаю.
— Ты скоро кончишь? — спросил Ефимов. — Не выспался, что ли?