Мороз все крепчал. Хотя у меня болела спина и ныли руки, я всеми силами старался как можно больше двигаться, чтобы окончательно не замерзнуть. А крестьянин снова закутался в армяк, забрался в свой угол и замер там.
— Замерзнешь! — сказал я. — Шевелиться надо.
— А мне все равно, — ответил он. — Уснуть бы совсем до смерти. Живой останусь, так куда мне без лошади? Все равно подыхать.
Вечером нас вывели из сарая и, погоняя прикладами, повели к мосту через Обву.
Здесь уже мерзло на ветру человек тридцать таких же, как мы.
Вокруг стояли кавалеристы десятого полка. На пригорке у пулемета копошились пулеметчики. На сером в яблоках коне разъезжал офицер в башлыке, играя плетеным кожаным кнутом.
Под мостом чернела во всю ширину реки прорубь.
«Уж не топить ли собираются», — подумал я. Но подумал как-то безразлично, как будто самого меня все эти приготовления не касались. Мысли о собственной смерти не было. Я не представлял себе, что вот живу — и вдруг меня не будет. Я был твердо уверен, что враг ничего не сможет сделать со мной и я еще отплачу ему за все. Такое настроение придало силы, я упорно думал, как бы выручить попавших в беду людей. Все они стояли, опустив головы, покорные судьбе. У одного побелели уши, можно было бы снегом оттереть, а он и рукой не пошевелил. Тот, что сидел со мной в сарае, что-то шептал себе под нос. Может, молитву, может, прощался со своей семьей.
Солнце было уже на закате. Мост, наша группа обреченных окрасились в красный цвет. На церкви монотонно стонал колокол…
«Что же бы такое сделать? Что сделать?» Я с такой силой сжал кулаки, что ладоням стало больно…
Послышалась команда:
— Становись в одну шеренгу, такие-растакие! Пошевеливайся!
Люди топтались на месте. Кавалеристы пустили в ход приклады винтовок и кулаки.
Я встал первым, ко мне молча подтянулись остальные.
— Налево! Шагом марш!.. Стой! — И мы оказались на мосту, а я у самого края его, где на дороге была большая выбоина.
— Раздевайсь! — приказали нам. Пришлось стаскивать с себя верхнюю одежду, валенки. Некоторые делали это быстро, а многие медленно, дрожащими руками и, казалось, неумело… Я тоже сбросил полушубок.
— Штаны скидывай! — кричали нам солдаты. — Пойдешь к рыбам, штаны не понадобятся.
Наискосок моста уже построился взвод с винтовками, к пулемету прильнул наводчик. Перед моими глазами чернел кружок пулеметного ствола. «Нажмет, — думаю, — наводчик рукоятку, и из этого кружка полетят прямо в мою голову пули… Если стоять спокойно, обязательно убьют. Но ведь можно…»
К мосту подъехал офицер, сказал своим:
— Скоро стемнеет. Кончайте эту волынку. Одежду можно и с мертвецов стянуть.
Когда раздалась команда: «Взво-од!», я помедлил секунду и, крикнув: «Ложись, товарищи!», прыгнул в выбоину в конце моста. Офицер крикнул: «Пли!» — и раздался залп.
Пули просвистели высоко над моей головой.
Я метнулся на обочину дороги в кустарник. А рядом был лес.
Я успел заметить, как несколько человек упало с моста в прорубь. Те, что остались живы после первого залпа, бросились врассыпную от моста. Раздались крики, беспорядочная стрельба.
Закатилось солнце. Сгустились сумерки.
Проваливаясь до колен в снегу, выбирая твердый наст, я шел и прятался за деревьями, хотя по мне не стреляли и никто за мной не гнался.
Когда мы стояли на мосту, я поморозил уши и лицо, а сейчас, когда бежал по лесу, так разогрелся, что от меня шел пар. Но все сильнее и сильнее сказывались вчерашние побои. У меня подкосились ноги, и я опустился в снег у большой пихты.
Вдруг сверкнула молния, другая, раздался грохот, и через лес с характерным клокотанием понеслись снаряды.
Я вышел на дорогу. На выручку мне ехал Панин с товарищами.
Начался орудийный обстрел Ивановского. Запылали крестьянские избы, раздались вопли женщин, стоны раненых. По дороге мчались к нам эскадроны мятежного полка.
Мы вместе с Ивановнами на восемнадцати подводах — было нас около сорока человек — отступили на север в приуральскую тайгу.
Глава II
ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД
И так было тошно, а тут еще кто-то из товарищей пел эту грустную солдатскую песню.
Я ехал вместе с Андреем Ивановичем. В наших санях стоял прикрученный веревками ящик с гранатами. «Стоит только, — думал я, — снять кольцо со своей гранаты — все будет кончено…»
Дорогу перебежал заяц.
— Нет! Будем жить, — вслух проговорил я. — А бандитам — смерть.
Панин строго посмотрел на меня и сказал:
— Смерть буржуям — это правильно. А хорохоришься ты зря. Всем тяжело, Сашка. Много еще прольется крови за Советскую власть. Сиди и молчи. Я тебе говорю!
Нудно скрипели полозья саней. В вершинах деревьев шумел ветер. Иногда хлопья снега с них падали прямо нам на головы.
Ехали до позднего вечера не останавливаясь. Не попалось нам ни единого хуторка, ни лесной избушки. Только заваленная снегом дорога говорила о том, что в этой тайге, кроме зверя, иногда бывает и человек и что где-то впереди должна быть деревня.
Наконец замелькали огоньки. Лес расступился. Перед нами оказалось небольшое северное село Успенское соседнего уезда.
Здесь еще не знали о восстании кавалерийского полка, к эвакуации не готовились. Но мы были вынуждены прекратить это мирное житье.
Чтобы враги не застали нас врасплох, пришлось вокруг села спешно рыть окопы с ходами сообщений, в лесу устраивать завалы — рубить и валить поперек дорог деревья. Сил своих, конечно, не хватало, мобилизовали население.
Работали всю ночь, а утром мы, ивановцы и местные коммунисты собрались в школе, чтобы обсудить, что делать дальше. Ведь война не минет ни этот северный край, ни село Успенское.
На собрании выступил Ефимов.
— Из-за восстания десятого полка в Никольском мы отрезаны от железной дороги, от наших войск. Нам остается одно — организовать партизанский отряд и всеми способами тревожить противника, покоя ему не давать, бить в хвост и гриву. Нас сейчас уже больше пятидесяти человек. Почти целая рота… Не в лесах же нам скрываться от войны, товарищи, когда нашу рабоче-крестьянскую родину топчут враги.
Предложение было принято. Командиром северного отряда красных партизан мы выбрали Ефимова, начальником разведки — Панина, на хозяйственную часть — Меркурьева, а комиссаром — Бычкова.
Меня вызвали к Ефимову.
— Вот что, Ховрин! Получай боевое задание, — приказал он. — На мельнице у нас будет застава. Тебя назначаю начальником. С тобой бойцы: Чудинов, Охлупин, Бородин, из успенских товарищей Можаев и Леготкин. На мельнице в группу возьми засыпку Ефима Власова. Он коммунист. А сейчас зайди к Панину. Он подробно объяснит боевую задачу.
Мы подождали ночи, стали на лыжи и в кромешной тьме гуськом двинулись по опушке леса на место заставы, за пять километров от села.
Я старался мягче скользить по снегу, не шуршать лыжами. Внимательно прислушивался, но кругом была мертвая тишина. Охлупин, который шел за мной следом, брюзжал:
— Даже артиллерии не слышно. Ясно, что вся губерния в руках белых. Если не попадем к ним, так нас свои расстреляют за дезертирство…
На мельнице работали все три постава. Журчала вода.
Под навесом хрупали сено лошади.
Я заглянул в сторожку. На скамьях и вповалку на полу спали помольцы — хозяева своей мельницы.
Мы поселились в пустом кулацком доме. Расставили посты.
Я прилег немного отдохнуть, но когда брызнули первые лучи солнца, уже был на ногах.
С одного из постоев привели на заставу незнакомого человека. Это был испитой мужик, обутый в лапти. Из шубы, когда-то покрытой хорошим сукном, смешно, во все стороны торчали клочья ваты.
Он стал у притолоки, вынул из внутреннего кармана очки в золотой оправе, снял малахай, начал истово креститься на передний угол. И уже потом только поздоровался.