— Где найти командиров?
Военный заулыбался во всю рожу и ответил:
— У комбрига в очко режутся.
— Где штаб?
— В школе…
Охраны у штаба не было. Никто нас не встретил. Мы привязали лошадей и вошли в школу.
В одном из классов мы услышали голоса. Панин приоткрыл дверь и спросил:
— Можно войти?
— Минуточку! — послышался ответ.
Я заглянул через плечо Панина. За школьным столом сидели четверо военных. Один пожилой, остальные — безусая молодежь. Они спешно совали по карманам карты, деньги.
Панин перешагнул порог, я за ним.
— Начальник разведки партизанского отряда Панин! — отрекомендовался он хозяевам.
— Я — комиссар полка Мудрак, — не вставая со стула, сказал пожилой. — А это мои товарищи: комиссар бригады Тринкин, комиссары полков, как я, Гриша Мазурин и Степка Соловей.
Бригадному комиссару было лет двадцать, а Грише со Степой и того меньше. Комиссар бригады Тринкин встал, одернул гимнастерку, поправил желтые ремни и недовольным тоном заметил:
— Мне не нравится, когда в штаб бригады являются без вызова.
— А наш отряд не подчинен вашей бригаде, — ответил Панин. — Мы приехали сюда как соседи.
На лице Тринкина заиграл румянец.
— Я этого не знал, товарищи. Прошу садиться.
Панин угостил комиссаров монастырскими папиросами и рассказал, каким образом он захватил у часового винтовку.
Поднялся неистовый хохот. Тринкин взял трубку телефона.
— Штаб-квартира? Пузырьков, ты? Топай сюда! Аллюр три креста!
В класс вошел воин. К какой он принадлежал армии, догадаться было невозможно. Одет в черкеску, на открытой груди вытатуирована нагая женщина, на голове что-то вроде папахи. За ремнем штык с красным бантиком. Открыл он дверь, не попросив разрешения, и спросил развязно:
— Чего надо?
— Снеси винтовку часовому на станцию.
— А пошто?
— Не пошто, а отдай ему винтовку, пока смены нет. Попадет от командиров, если узнают, что часовой винтовку проворонил. Неси!
— Товарищ комиссар бригады! — обратился Панин к Тринкину. — Того часового, что на посту подшивает валенки и не дорожит оружием, надо привлечь к военному суду, а не возвращать ему потерянную винтовку.
— Брось, товарищ Панин, — возразил Тринкин. — Пусть дисциплиной командиры занимаются, а мы — комиссары, наше дело — политика.
— А это разве не политика? Как же, выходит, у вас поставлена политическая работа? — спросил Панин. — Коммунисты в полках есть?
— Есть, — ответил Тринкин. — Какая же Красная Армия без коммунистов? В одном полку у нас целых три члена партии, а в другом пять человек. Только в третьем, кроме комиссара Степы Соловья, кажется, коммунистов нету.
— А вы откуда сами-то? — с плохо замаскированным ехидством спросил Панин.
Тринкин не понял и невозмутимо ответил:
— Из разных мест. Товарищ Мудрак, например, из Камской дивизии. Командовал батальоном. Проштрафился немного, ну его и послали на исправление в нашу бригаду комиссаром полка.
— Ничего я не проштрафился, — заговорил Мудрак. — И из партии меня исключили неправильно.
— Постой, постой! — остановил его Панин. — Тебя, говоришь, из партии исключили…
— Батальон разбежался, а я при чем?..
Молодые комиссары подняли хохот. Тринкин сказал сквозь смех:
— Товарищ Мудрак единственный в своем роде беспартийный комиссар.
— Ничего подобного! — серьезно запротестовал Мудрак. — Я не беспартийный, а исключенный из партии. Это большая разница.
По лицу Панина пробежала мрачная тень. Еле сдерживая себя, он сказал:
— Ну что ж! Вроде бы наговорились. Поехали, товарищ Ховрин!
Когда мы садились на коней, Панин возмущался:
— Какая может быть у них дисциплина, если в полках коммунистов нет, комиссарами малые ребята, да «мудраки», исключенные из партии. Черт знает что!
Проезжая мимо вокзала, мы натолкнулись на строевые занятия.
На перроне стояла шеренга солдат с винтовками. Возраст их был самый разный. Рядом с мальчишкой топтался бородач. Винтовки держали они каждый по-своему: кто у левой, кто у правой ноги, кто к себе затвором, кто от себя.
Командир вызвал из шеренги «старичка».
— Как стоишь? Как держишь винтовку?.. На пле-е-чо!
Воин лениво поднял винтовку на правое плечо вверх затвором и заулыбался: знай, мол, наших, как я умею держать на плече «оружию».
— Ты пожилой человек, — возмущался командир, — неужели никогда в армии не служил, неужели в руках винтовка не бывала?
— На войне не бывал, — ответил воин. — В германскую маслобойный заводик содержал. Некогда было воевать-то. Первый раз на войне. Винтовку даже заряжать-то не знаю, с какого конца.
— Как же ты будешь воевать?
— А мне наплевать на твою войну. Сам воюй, если желание имеешь.
Остальные, нарушив строй, сбились в кучу вокруг своего командира и расшумелись:
— Приварка нет, а с ружьями гоняют.
— Если хочешь, мы всю твою Вятскую губернию отдадим адмиралу Колчаку.
Командир вырвался из толпы и приказал:
— Становись! Стрелять буду!
— Всех не перебьешь! — заявил пожилой, из-за которого началась вся суматоха. — Пошли, ребята, отдыхать. Ну его к богу. — Он перед носом командира воткнул винтовку в снег и зашагал прочь от вокзала.
Не вытерпело сердце партизана.
— Назад! — крикнул Панин и пригрозил гранатой.
Толпа остановилась в оцепенении.
— Станови-и-ись! — прогремел Панин.
Когда все покорно выстроились, к нам подошел их командир и заявил претензию:
— Кто вы такие? Какое имеете право вмешиваться не в свое дело?
— Ты помалкивай! — сказал ему Андрей Иванович. — Один на один я бы научил тебя командовать, а при этих неудобно… Слушайте, вы! Больше чтобы не бузить, а не то!.. Занимайся, командир, да не забывай партизана Андрея Панина.
По приезде из «гостей» мы усилили охрану отряда, а деревню, где стояли на отдыхе, опоясали окопами. Было ясно, что на станции Бор стоят не наши красноармейские полки, а разный антисоветский сброд. И только после приезда на фронт комиссии Центрального Комитета партии и Совета Труда и Обороны полки эти были профильтрованы, липовые комиссары и командиры заменены опытными, боевыми, преданными власти командирами.
Решалась судьба нашего партизанского отряда, переведенного к тому времени на станцию Бор. Мы со дня на день ожидали, что наш отряд прикомандируют к одному из полков 29-й дивизии, которой в то время командовал товарищ Ануфриев, любимый командир красноармейцев.
Однажды над станцией появился аэроплан. Наш или не наш? Кто его знает! Все население поселка высыпало на улицу, чтобы поглядеть на невиданное чудо.
Аэроплан кружился над станцией. Сделав несколько кругов, пошел на снижение.
— Садится! На землю садится! — раздались крики любопытных. Вдруг от аэроплана что-то отделилось и с визгом пролетело над нашими-головами. Около вокзала раздался оглушительный взрыв. Аэроплан скрылся за лесом.
Не успели мы потушить начавшийся от бомбы пожар, как воздушный хищник снова появился над поселком. Под защитой железнодорожной насыпи мы открыли по нему винтовочную стрельбу.
Вдруг что-то грохнуло рядом со мною. Перехватило дыхание. Стало невыносимо больно ушам, и я потерял сознание.
Очнулся в полумраке и жуткой тишине. Кто-то потрогал меня за руку и сунул под мышку стеклянную трубочку. С головы снимали какую-то повязку. Я лежал на постели, которая почему-то раскачивалась. Спросил:
— Где я? Что случилось?
Но я не слышал ни своего голоса, ни ответа окружающих меня людей в белых халатах.
Девушка с красным крестом на рукаве достала из кармана бумажку, карандаш и написала: «Вы в санитарном загоне и не кричите — здесь раненые».
Через сутки меня привезли в Вятку и положили в госпиталь.
Вскоре я получил письмо от своих товарищей. Когда мне принесли его, я попросил распечатать и с трудом прочитал: «Здравствуй, дорогой наш товарищ Ховрин! Как ты себя чувствуешь, а мы живем хорошо. Отправляют нас, кто бурлаки и водники, на Каму готовить флот для разгрома белых. Вся сила на нашей стороне. Скоро откроется навигация, и мы покажем им где раки зимуют. Ни одного врага не выпустим с Камы-реки, будь то англичанин или русский белогвардеец. Адрес твой мы знаем и будем писать. Скорей выздоравливай и приезжай к нам на флот…»