Случай Эренбурга и впрямь из ряда вон выходящий: его принадлежность к двум совершенно разным, во многом противоположным культурам, его способность видеть одну культуру сквозь призму другой поистине граничит с чудом. Но именно здесь и проявляется черта, присущая XX столетию, в котором ссылка и эмиграция стали распространенным явлением. Эта черта иногда определяет личность, как, например, у Набокова, Вальтера Беньямина или у Башевиса Зингера, а иногда остается чем-то внешним, поверхностным, как в случае Анри Труайя или Стефана Цвейга, но так или иначе, это — отличительная черта нашей эпохи. Илья Эренбург с его тройственной культурной принадлежностью — еврей в России, русский во Франции, француз в России — поистине сын своего века.
Важнейшие события эпохи проходят через его жизнь: он был не только свидетелем, но в большинстве случаев и участником исторических катаклизмов: Первой мировой войны, трех русских революций — 1905 года, Февральской и Октябрьской 1917 года. Он видел белый и красный террор, нэп. В двадцатые годы он жил в России и в Германии, где на его глазах уничтожалось культурное разнообразие и насаждался тенденциозный «реализм» — «социалистический» и «национал-социалистический». Он наблюдал подъем фашизма, нацизма и формирование коммунистического режима, создание сталинской тоталитарной бюрократической империи. Затем — тридцатые годы: сталинский «большой террор» и «коричневая чума». Гражданская война в Испании, падение Парижа, мюнхенский сговор и подписание советско-германского пакта о ненападении и, наконец, Великая Отечественная, ужасы геноцида. Новые надежды, которые пробудила эта кровавая и величественная битва, и крушение этих надежд, утрата последних иллюзий. После войны была «ждановщина», апогей советского шовинизма, когда погромные антисемитские настроения превращаются в борьбу с «безродным космополитизмом» и «дело врачей». Атака на еврейскую культуру — убийство Михоэлса, уничтожение еврейских писателей и всей литературы на идише. Смерть Сталина и последовавшая за ней хрущевская оттепель принесли возрождение надежд и новые разочарования — отставку Хрущева и ужесточение режима.
Илья Эренбург неизменно оказывался в центре событий. Опираясь на его романы, стихи, статьи, очерки, письма, можно в подробностях воссоздать историю этих пяти десятилетий. Он писал романы один за другим, но они не были макулатурой и однодневками, они — свидетельство проницательного наблюдателя, неутомимого путешественника, настоящего бойца, страстно отстаивавшего свою правду. Это был репортер, создавший летопись своего века, видевший все своими глазами и написавший обо всем, что видел. Как свидетель и очевидец Илья Эренбург не имеет себе равных.
Его «Исповедь сына века» не всегда до конца искренна. Порой Эренбургу приходилось кривить душой. Он воспевал индустриализацию в романе «День второй», в других романах тридцатых годов утверждал преимущества социалистического образа жизни; будучи на Западе, в своих выступлениях отрицал существование «еврейского вопроса» в СССР, воспевал Отца народов, клеймил американский империализм. Но он был убежден, что такая ложь — во имя социального прогресса, мира во всем мире, сплочения всех передовых людей, торжества интернационализма и защиты культуры.
Эренбург был вынужден постоянно лавировать, пытаться отстоять главное, пожертвовав второстепенным, — и в этом он тоже был сыном своего века, страшной эпохи вынужденных сделок и компромиссов, эпохи мюнхенского сговора и Ялтинской конференции. Появление типа «человека лавирующего» стало прямым следствием красной и коричневой диктатур. Когда речь идет о положении интеллигенции в гитлеровской Германии или сталинском Советском Союзе, обычно говорят о страхе — но это заблуждение. Страх всегда связан с неопределенностью: если я скажу правду, то меня могут арестовать… пытать… наконец, расстрелять. Тоталитаризм же уничтожает всякую неопределенность. И Эренбург это прекрасно знал: его бы уничтожили, если бы он сказал хоть слово правды, например, о товарище своей юности Николае Бухарине. В таких условиях говорить правду было равносильно самоубийству: доказательство тому — участь, постигшая Мандельштама. Эренбург хотел выжить — чтобы видеть и осознавать происходящее вокруг, участвовать в жизни и по мере сил защищать тех, кому он в состоянии помочь. Он молчал о преступлениях, которые мог бы разоблачить, — в этом его позже неоднократно упрекали. Он не отрицал того, что молчал в те страшные годы, и считал это наименьшим из своих грехов. Эренбург воспевал верность и считал ее высшим достоинством человека. «Верность — зрелой души добродетель», — писал он в своих стихах 1939 года. Восхищение способностью человека хранить верность вопреки бесчеловечной реальности — еще одна черта эпохи: чем острее честный человек ощущает свое бессилие изменить окружающую действительность, тем более непроницаемой становится стена, ограждающая его внутренний мир от мира внешнего.