Когда раздавался свисток и все с перемазанными сметаной рожами, с гирляндами жёлтого, неизвестно зачем нужного им лука на шеях, с кривыми огромными огурцами в руках, как дикие индейцы, бросались на штурм теплушек, — базарчика уже не существовало.
Но нему будто Мамай прошёл.
Всё было слопано и расхватано подчистую.
Только валялись пустые крынки и корзины да не пришедшие в себя бабки окаменело глядели вслед сумасшедшему поезду, мгновенно, как насос, всосавшему широкими дверями буйную вольницу.
И им, бабкам, казалось уже, будто всё это померещилось.
Но они глядели на весь этот разгром вокруг, на зажатые в потных кулаках рубли и крутили головами от изумления.
Такого они ещё не видели в своей сонной жизни.
А мальчишки и девчонки, торговавшие лесной ягодой малиной, печалились и задумывались.
Буйная, стремительная жизнь ворвалась на минуту в их тихий неторопливый мир и умчалась дальше.
А загрустившие мальчишки и девчонки остались со своими пустыми лукошками и пятнистыми кульками. Они пронзительно завидовали этой жизни, им тоже хотелось мчаться вперёд, и орать хотелось, и дурачиться.
Пашка понимал их и сочувствовал им, и был счастлив оттого, что ему повезло, что он с ней, с этой большой жизнью. Что он свой в ней человек.
Глава седьмая. Пашка переживает
Один раз в сутки эшелон надолго замирал. Он останавливался на какой-нибудь подходящей станции запылённый, пропечённый солнцем, усталый, как человек.
Пашка бежал вперёд к тепловозу. Иногда там оказывался паровоз или электровоз.
Больше всего Пашка любил паровозы.
— Паровозы любит! Почему? Консерватор ты, отсталый элемент, — дразнил его Володька.
А Пашка и сам не знал, почему. Может быть, потому, что они были такие огромные и казались самыми могучими. Было в них что-то такое, чего не хватало аккуратным, чистеньким электровозам и тепловозам — что-то живое, наверное, оттого, что паровозы ели и пили.
Маслянистые, попыхивающие паром, горячие, они пили воду из широченного высокого крана, который легко поворачивался на цепочке.
Иногда Пашке удавалось нырнуть под толстую тугую струю.
Вода тяжело попадала на голову, на плечи, и кожа сразу становилась огуречной, пупырчатой, как у гуся, а разомлевшее от жары тело лёгким, прохладным и крепким.
Пашка игогокал, отфыркивался, как морж, и бежал к своей теплушке.
А поезд терпеливо ждал, пока все пообедают.
Для того он и останавливался.
Ели на крупных станциях. Еда была всегда одинаковой, но почему-то не надоедала. Ого, как все ели! Такое увидишь не часто — прямо-таки за ушами трещало.
В столовой гудели сотни голосов, висел густой пахучий пар, звякали ложки. Пашке очень нравилось тут обедать. Он толкался у раздаточных окошек, глазел на румяных, запарившихся поваров в хрустких колпаках и белых куртках.
Сибиряки были как на подбор — курносые и белозубые.
Они балагурили с девчонками, посмеивались над аппетитом своих гостей и наваливали добавки без отказа.
Пашке-то и так хватало — во! от пуза, добавки ему не требовалось.
А вот тощий Володька — с ума сойти! — уплетал по две порции первого и второго, выдувал три кружки компота и говорил, маслено жмурясь:
— Эх, друг Пашка, теперь бы пообедать!
Пашка диву давался: куда только в него лезет — какой сядет плоский за стол, такой и встанет.
— Тебе бы, Володька, в цирке выступать, — говорил Пашка, питоном работать.
А Володька смеялся.
— Ты знаешь, как старинные люди говорили? Какой едок, такой и работник. Понял? Вот этого, — Володька кивал на Лисикова, — я б в работники не взял. Нет. Гляди, как он ест — смотреть тошно: поковыряет и бросит. Только добро переводит.
Лисиков молчал и недобро хмурился. После того, как он хотел донести на Пашку и ребята перестали с ним разговаривать, Лисиков сделался мрачным и тихим.
Пашке даже жалко его становилось временами.
Это же очень скверно и тяжело, если с тобой не разговаривают, не замечают тебя, будто ты отшельник-невидимка.
Тут уж самый золотой-раззолотой человек озлится.
Он сказал как-то Володьке об этом, но тот ответил:
— Э, оставь ты, Пашка, слюнтяйство! Нашёл кого жалеть. Мы этого голубчика не первый год знаем. Поначалу его даже старостой выбрали. Вот тут он нам показал, где раки зимуют. Его скинули. А он всё забыть не может, как в начальниках ходил. Всё покрикивать пытается.
Володька сотворил Пашке грушу: провёл большим пальцем по голове — от затылка ко лбу, хмыкнул и отошёл.