Сильно болела голова. Казалось, в затылок налили свинец. Нет, не свинец, а ртуть. И она тяжко переливалась в затылке, клонила голову назад.
Пашка сразу всё вспомнил. Но плакать больше не стал. И не возмущался больше, не ругал Лисикова.
Всё ему было безразлично.
Он сидел, тупо уставившись в землю, и хотел пить.
Потом вспомнил про пиво, отколупнул ножом железный колпачок, и, не отрываясь, выпил всю бутылку.
Вкуса он не почувствовал — так, тёплое что-то.
— Э, да мы, кажется, пивком балуемся, — раздался вдруг удивлённый голос. — Пикник на лоне природы. Индустриальный пейзаж и юный алкоголик. Занятно. И современно.
Пашка увидел рядом с собой тапочки. Когда-то, очевидно, белые, а теперь пропотевшие до черноты, запылённые громадные тапочки.
Он медленно поднял голову, скользнул взглядом по измятым, с отвислыми пузырями на коленях брюкам, по чёрной рубахе, по полосатому треугольнику тельняшки на груди и встретился с насмешливыми серыми глазами навыкате.
Человек был молодой, длинноногий, загорелый до орехового цвета, с большущим горбатым носом.
Пашка смотрел долго и равнодушно.
— Налюбовался? — спросил человек и уселся рядом с Пашкой. — И давно ты здесь поддаешь в одиночестве? — Человек звонко щёлкнул себя по кадыкастой шее. — Мальчик загулял. Не рановато ли? Нет, нет! Ради бога! Не подумай, что я хочу ущемить твое мужское достоинство! Просто ещё рановато. Порядочные люди начинают пить вечером. Утренние алкоголики — отбросы общества. Впрочем, — парень взглянул на солнце, — сейчас уже, вероятно, около полудня. Как ты думаешь?
Пашка молча разглядывал говоруна.
— Ты что, язык проглотил на закуску? Или ты немой?
Пашка молчал.
— Эге, а мы суровы!!
Парень засмеялся, взял бутылку и ловко зубами сорвал пробку.
— Надеюсь, ты не откажешь жаждущему собрату? — спросил он.
— Я тебя не звал, — сказал Пашка.
Парень поперхнулся пивом и смешно вытаращил глаза.
— А мы, оказывается, не только суровы, но и немногословны. Люблю ершей. Глотаю их живьём.
— Не подавись.
Парень хлопнул Пашку по спине:
— Ты мне нравишься, ёршик. На, пей.
Он протянул бутылку.
Пашка взял и с трудом, давясь тёплой гадостью, стал глотать.
Пить ему уже не хотелось, пиво снова обрело свой вкус, но он всё равно высосал всю бутылку. До дна. Из принципа.
Парень медленно поплыл в сторону, а тело стало лёгкое и будто чужое.
Пашке стало вдруг весело и хорошо. Наплевать ему стало на всё.
Губы неудержимо разъехались, заулыбались.
— Ну вот, этак уже лучше, — сказал парень и сноровисто выдул остальное пиво. — Тебе хватит, по глазам вижу, — пояснил он. — Эх, пожрать бы теперь. Монета есть?
Пашка вынул трояк.
— Да ты, случайно, не старик Хоттабыч переодетый? — изумился парень.
— Нельзя, — сказал Пашка. — Тратить нельзя. Не мой.
Парень сник:
— Понимаю. Папа-мама?
— Нет мамы. И папы сейчас нет. Гада одного деньги.
— Вот как? Это уже становится интересным, — медленно проговорил парень и посерьёзнел. — Выкладывай, — приказал он, глядя Пашке в глаза.
И Пашка, удивляясь сам себе, своей непонятной и радостной откровенности перед этим незнакомым парнем, выложил ему всё. С самого начала. Ничего не утаил.
Парень долго молчал.
— Да, брат Пашка, Лисиков-то твой гу-у-сь, — задумчиво проговорил он. — Продуманно он тебя сделал, тики-так. Давить его надо. Всех надо.
— Володька ему покажет, — пробормотал Пашка.
— Покажет, говоришь? А как он про эти про все дела узнает? Лисиков ему доложит? Глупый ты еще Пашка, салака.
— Ты Володьку не знаешь, он догадается, он из него душу вытрясет! — горячо, сам себя убеждая, выкрикнул Пашка.
Парень поглядел Пашке прямо в глаза. С жалостью поглядел.
— Знаешь, что этот Лисиков скажет? Он им всем скажет, что ты спёр эту паршивую пятёрку, понял? Спёр и отвалил. А может, и ещё что-нибудь придумает. Похлеще. Фамильные мои, скажет, драгоценности увёл малолетний преступник Пашка. Полкило брильянтов. А то с чего бы ему сбегать? Плохо ему было, что ли? И они все поверят. И Володька твой поверит, как миленький. Потому что так ему спокойнее будет жить. Понял? А то — Володька, Володька… Людей ты, Пашка, ещё понимать не можешь, потому что насквозь голубой. Ну да поживешь — слиняешь. Умнее станешь — Лисиковы научат.
Пашку бросило в жар. Лицо его стало горячим и мокрым. А руки сами по себе ломали, выкручивали пальцы.
— Он может… этот гад всё может… Но разве ж непонятно — на кой мне его пятёрка, разве непонятно? Я же помириться хотел. Неужели Володька не поймёт, поверит? — шептал Пашка.