Железная крыша над Пашкиной головой раскалилась. Было душно, по лицу катился горячий пот.
Пашка облизывал шершавым языком губы. Они были солёные и припухшие.
Дело принимало крутой оборот. Терпения больше не было.
Но Пашка всё же терпел. Как? Непонятно. Он сам себе удивлялся, но терпел.
Вагон качнуло на повороте. Пашка дёрнулся, толкнул мешок, и снизу раздался вопль:
— О, чёрт! Чей сидор? Натолкали, понимаешь, барахла! Чуть шею мне не свернул.
Пашка ни жив ни мёртв отпрянул к стенке, и тотчас снизу вынырнула стриженная наголо башка, столкнулась нос к носу с Пашкой и уставилась в перепуганные Пашкины глаза своими изумлёнными глазищами.
Брови у башки полезли вверх, рот растянулся до ушей, и башка пропела:
— Бра-а-атцы! Брати-ишечки! Вы только поглядите сюда, родимые! Заяц! Живой заяц!
В теплушке затихли.
К Пашке протянулись две неотвратимые, здоровенные ручищи, ухватили его, брыкающегося, шипящего, как рассерженный кот, за бока и подняли на воздух.
На извивающегося Пашку глядел умилёнными глазами Володька.
Без фантастической шляпы голова его была нормальная и шея тоже.
— Зайчик! — говорил он. — Это же голубая, несбывшаяся мечта моего детства. Я не сумел, а он решился. Зайчик ты мой серенький…
В голосе Володьки была нежность, и Пашка перестал брыкаться.
Со всех сторон сбежались люди. Пашку вытащили на середину вагона, к раскрытой двери. Усадили на ящик.
Он жмурился от яркого света, а все молча его разглядывали, будто он какая-то заморская редкость.
Не очень-то это было приятно.
Потом гладкий, причёсанный на пробор парень сказал недовольным и даже каким-то брезгливым голосом:
— Ну вот, начинается. Что мы с этим путешественником делать будем? Грудью кормить?
Но на него тут же дружно заорали. Ошеломлённого, съёжившегося Пашку схватило сразу несколько девчоночьих рук; уволокли его в свой угол, затискали, зацеловали.
В другое время Пашка ни за что не дался бы. Ещё чего! Нежности телячьи. Но сейчас он страдал молча. Не в его положении скандалить и отбиваться — наживать лишних врагов.
— Ну вот нашли наконец игрушку! Пробуждение материнского инстинкта, спешите видеть. Нагорит нам от коменданта, тогда узнаете, — промолвил тот же парень.
А высокая девушка с коротко остриженной огненно-рыжей головой басом сказала:
— Черствая ты душа, Лисиков. Один в тебе инстинкт живёт, не дремлет — самосохранения.
Пашка по голосу определил, что это та самая Даша, грозившаяся дать Володьке по макушке. В теплушке одобрительно засмеялись, а Лисиков пожал плечами и отошёл. Нижняя губа у него была странная — оттопыренная, будто ему всё противно.
«У, рожа! Чтоб ты лопнул!» — подумал Пашка, но ничего не сказал, молчал, как пень.
Он понимал, что сейчас, сию вот минуту решается его судьба, и всеми силами ненавидел аккуратненького гада этого Лисикова и обожал смешного Володьку и девушку Дашу, говорящую, как Шаляпин.
— Есть хочешь? — спросила другая девчонка, чёрненькая, с печальными глазами в пол-лица.
Пашка кивнул.
— И пить, — сказал он.
— Глядите, заговорил! — удивилась девчонка. — Я уж думала, ты немой.
Принесли лимонад и две толстые котлеты. Пашка мгновенно уписал то и другое и сидел, отдуваясь.
— Ну, теперь рассказывай, заяц. Выкладывай, кто такой и зачем удрал из дому, — сурово сказала Даша.
Пашка взглянул ей в глаза и сразу решил, что врать тут не стоит. Себе дороже.
Эта прекрасная голая банда
Прошло три дня. Пашка стал совсем своим человеком в теплушке.
Смешно и странно было вспоминать, как он прятался и боялся, — думал — высадят, выгонят…
Эти ребята оказались не из тех, кому обидеть человека ни за что ни про что одно удовольствие. Эти ребята оказались — ого! Пашка даже не подозревал, что на свете есть такие. И так много.
Они были совсем взрослые, а будто Пашкины товарищи.
То ни одного друга у Пашки не было, а то целый вагон. Целый лошадиный вагон.
Вот ведь подвалила человеку удача.
Правда, и среди них был один — Лисиков, но он был один.
Этот Лисиков почему-то сразу его возненавидел. Непонятно, почему.
Может быть, оттого, что все были за Пашку, а он один против. Вот он и злился.
Все это видели и посмеивались над Лисиковым, задавали всякие каверзные, вопросы.
— Зачем это ты, Лисиков, целый мешок сгущёнки тащишь — надрываешься? Тебе же её ни в жизнь самому не съесть, она же к чаю, — спрашивали его.
— Ничего, справлюсь. Вот загонят нас в дыру, вот положите зубы на полку с голодухи, тогда узнаете, зачем.