— Давай, братки, давай!
Как-то, подремывая над кружкой крепчайшего чая, Женя рассуждал:
— Я не знал, что так можно работать. Ведь мышцы теоретически не успевают обновиться глюкозой и салициловой кислотой, ведь все запасы углеводов в организме по теории не должны успеть обновиться, ведь теоретически...
— Ты давай-ка практически! — гремел Казя Базя. — Бери вилы — и в трюм... Мухобои... Одни страдания-а-а от той любви-и-и...
Полковник в эти дни сидел на пороге камбуза, его «баба-яга» постоянно гудела, на ней выкипал суп или догорала каша. В одной руке он держал банку с чаем — парни то и дело подскакивали к нему за свеженьким чаем, — в другой — термос. За его спиной возле переборки стояли миски с медузой, лавровые листочки виднелись там и просвечивались горошины черного перца; он ждал, когда все это застынет и будет холодец. Шутка эта, или, как мы называем подобные вещи, «козочка», вот как получилась.
Подняли мы тонны три медузы — Джеламан, видно, целое поле ее затралил, — Женя увидел и пришел восторг:
«На холодец похожа. Самое настоящее ресторанное заливное. Да чистая какая! Интересно, холодец из нее можно делать?»
«А ты и не знал? — гаркнул Казя Базя. — У японцев это самый деликатес. Даже шхуны, что добывают ее, называются «медузоловы».
«А не врешь?» — спросил Женя. Он, может быть, и действительно не знал про это, работает первый год на море.
А вот Полковник принял все это всерьез.
«И правда как холодец, — удивлялся он. — А теперь что с нею делать?»
«Мухобои, — ворчал Казя Базя, — салаги... Тащите миски, да перца туда с лавровым листом, лучком заправьте...»
Теперь Полковник ждал, когда холодец застынет.
На восьмой день после сдачи рыбы — Женя с Есениным, приготовив трюм к работе, так и задремали там — Джеламан подозвал Полковника:
— Рули!
— К флажку? Коло какого рибку ловлим?
— К нему.
— А че ж? Счас чайкю принесу, вже залил у термос.
— Не «че ж», а «есть».
— Чи не усе одно «есть» чи че ж, — ворчал Полковник, вставая за руль. — Я, товарищ капитан, так думаю, что если я выучился сам уже до флажка ездить, то лет через десять и на капитана выучусь...
Но Джеламан его уже не слышал. На этот раз он не стал колотить себя по голове, не кинулся на палубу проверять готовность невода к работе и не откупоривал термос. Он, усевшись на штурманском столике и привалившись к перегородке, всунул кисти рук в рукава шубы, зевнул и...
— Да хоть ты проснись! — тряс меня за плечи Полковник, в его голосе стояли слезы. — Уж скока время коло флажка рулю, а никого не разбужу. Ну! Да ну же!
Каких усилий стоило открыть глаза, подняться в рубку, застопорить ход! Затем спуститься в машину и заглушить двигатель.
Когда мы с Полковником возились на палубе, готовя ваер и якорь, — дед и Маркович спали возле лебедки, привалившись спинами к ней, а плечами друг к другу, да так сладко посапывали, что позавидовать можно. Краем глаза я видел маленькие фигурки судов на горизонте и большие черные дымы над ними: это флот валил на наш «огород» — ведь никто из них не верил, что мы по стольку берем именно «напасти», а не другой рыбы.
Потом вышел на бак, посмотрел на смеющийся горизонт, освещенный низким предвечерним солнышком, разостлал брезент на теплой палубе, кинул под голову чью-то брошенную робу и с величайшим, райским блаженством развалился...
Потом услышал сильный толчок, сейнер задрожал весь. Такое бывает или при небрежной швартовке, или когда на камни налетишь. В обоих случаях вскакиваешь и бежишь смотреть, нет ли беды. Но на этот раз я открыл только глаза, надо мной склонились расплывчатые лица — хоть и расплывчатые, но я заметил, что они побритые, чистенькие, и не по́том и рыбой пахнущие, а свежестью.
— Да они спят, — донеслось откуда-то из тумана..
«УЛИТКА»
I
Вот эта-то камбала-каменушка, эта «напасть» и помогла нашей «Четверке» выскочить на третье место по колхозу — с последнего-то! Про нас в ту осень говорили, что «Четверка месит по-черному».
Когда закончилась путина и был дан приказ по флоту о возвращении на базу, как же нам грустно было! Весь переход мы торчали на палубе — Полковник рулил, — молчали. Иногда только перекидывались шутками, но шутки были невеселые, про такие шутки говорят «как сквозь слезы». Особенно Джеламану не хотелось на берег; весь переход он в одиночестве стоял на баке, опершись на брашпиль, вертел, держа за тесемочку, шапку и смотрел на море. А оно, это море, эта кормилица наша, было прямо необыкновенно; я лично убежден, что оно было красивое необыкновенно потому, что прощалось с нами. До самой весны. Оно было тихое, светлое и улыбчиво-печальное, будто поникшее, если о нем так можно сказать.