Кличка «Бес» прилипла к нему этой весной. Шли мы как-то на сдачу после богатого улова трески, рыбой было залито все, даже «карман» — узкое пространство палубы перед камбузом. Вдруг на камбузе раздался взрыв, оттуда вылетает клуб черного дыма с кусками сажи, пламенем, сковородами и кастрюлями и, конечно, Толик. Он летел спиной, широко раскинув руки и ноги; шлепнулся в рыбу и стал в ней тонуть. Выхватили его из рыбы... Он стоял весь в саже, облепленный макаронами и борщом, борода и волосы на нем с треском горели, с него тонкими нитями стекала слизь. Он стоял и громоподобно и раскатисто смеялся. Признаться, такой смех я услышал впервые.
— Бес... — прошептал дед.
А на камбузе все горело, занялись уже деревянные полки, шкафы и стол, на потолке и переборках, сворачиваясь, шипела краска. Это, оказывается, взорвалась «баба-яга», там, видимо, скопились пары от солярки, которая капала из неплотно закрытого краника — по причине рассеянности, конечно, Толик не закрыл краник — на горячие кирпичи, а он, затапливая, поднес спичку...
Пожар, конечно, быстро затушили; сам Бес — это прозвище закрепилось за ним прочно — отделался половиной бороды и незначительным ожогом руки и лица.
II
— Туман всего лишь несколько метров над водой, говорил Бес, подходя к нам. — И как вата. А над туманом — Сахара. Солнышко так жарит, что смотреть нельзя.
— Это я и без тебя знаю, — вздохнул Джеламан. — Мог и не лазить на мачту.
— К обеду солнышко съест туман, — сказал дед.
— Придется ждать.
Мы все поудобнее расселись вокруг Джеламана, постаскивали резиновые перчатки и нарукавники, кое-кто снял прорезиненную робу. Бес быстро вскипятил чайник, принес кофе, сахар и немного холодной водички, кружки, стал сбивать «фирменное» — в этом деле, надо сказать, оказался настоящий специалист — кофе. Если бы не закрученный и перекрученный невод где-то на морском дне и две тысячи метров ваеров, обстановочка — лучшей и желать не надо.
— И вот идешь по Дерибасовской, — начал дед. — С корешом. Перед этим заходили в «Золотой якорь» или «Грезы моряка». На тебе лакированные туфли, парадная форма, сшитая в ателье-люкс. Дело к вечеру, воскресенье. Цветут каштаны, пахнет белая акация. Со стороны порта, где стоят пароходы, доносится ласковая мелодия — например, душевный женский голосок выводит что-нибудь такое...
— Ну и дед...
— Ну, вот. — Дед поудобнее устроился возле брашпиля и продолжал: — А навстречу две красивейшие дамы. Идут не спеша, любуются собой в каждой витрине. Чувствуешь, что они тоже вышли на траление. Кореш тихо толкает тебя и говорит: «К замету!»
— А как ты можешь почувствовать, что они вышли на траление? — прервал деда Женя.
— Женечка, я всегда утверждал, — начал Бес, протягивая Жене кружку ароматного кофе, — что занятия тяжелой атлетикой, кроме как к деградации фантазии и сообразительности, ни к чему не приводят. Держи. При всем при том...
— Да погоди, Бесяра. Спасибо.
— Женечка, походка праздного человека, — продолжал Бес, — всегда отличается от походки делового человека. Если женщина спешит по делу, она никогда не будет смотреться в витринах.
— Женщина-то! Да она и... спать ложится, и то в зеркало на себя посмотрит.
— Женя, я удивляюсь...
— Погоди, Бес, — вмешался Есенин. — Женя прав. Прогулка есть лучший отдых. А может, эти две красивые дамы вышли отдохнуть после дневных трудов!
— Сергей Александрович, — повернулся Бес к Есенину, — от дневных трудов отдыхают в безлюдных скверах, на пустынных улицах. Дед же ясно сказал: «Идешь по Дерибасовской... воскресенье... неподалеку от «Грез моряка»...
— А если туман? — ни с того ни с сего брякнул Казя Базя.
— Командир, кого ты набрал к себе на пароход?
Выбрался Маркович из машинного отделения: он был без робы, рукава свитера были засучены. Подошел к деду, потихоньку что-то сказал ему, дед кивнул и сказал «добро». Маркович принял от Беса кружку кофе, отошел в сторонку.
Маркович никогда не участвует ни в спорах, ни в такой вот, как сейчас, «морской травле». Если выдается свободная минута, лезет в машину, там что-то подкручивает, протирает, подкрашивает... Надо сказать, что та идеальная чистота в машинном отделении, которую почти невозможно создать, дело рук Марковича. Мне иногда думается, что, кроме машины, кроме ухода за машиной, у него ничего в жизни не осталось.
— Маркович, сколько лет ты рыбачишь? — не обращая внимания на спор, который разгорелся вокруг дедова рассказа, задумчиво спросил Джеламан. Джеламан, кстати, не слушал этот спор.