Скука, сирость, бедность впечатлений создают эти увлечения. Из них некоторых свежему человеку — не понять. В класс входит бурсак; придерживаясь рукой за притолку, он оттягивает назад ногу и начинает ею трясти. Движение бессмысленное, но трясут ногами во всех классах. Несколько дней назад Тимоха Саврасов на дворе в оттепель узрел бурсака у лужи: бурсак от нечего делать бродил по ней и, когда увидел Тимоху, стал поспешно отряхивать грязь с кожаных галош, для чего и потряс ногой. Саврасов придрался к бурсаку: — «Что это ты трясешь ногой, словно кобель?» Замечания оказалось довольно, чтобы бурсаки принялись трясти ногами где и как попало. Трясением занимались на дворе, в коридорах, на уроках, в часы занятий, на улицах… Начальство усмотрело в странных бурсацких телодвижениях злостное непокорство, преднамеренное озорство, опасное вольнодумство и объявило «трясению» неуклонную борьбу. Тимоха произнес суровую проповедь. Бурсаков, увлеченных пагубным пороком, оставляли без обедов, без ужинов, сажали в карцеры, угрожали увольнением. На преследование бурса отвечала почти поголовным трясением. Бурса ожесточилась, бурса решила не сдаваться. Тимоха усмотрел в этом «потрясывание» священных бурсацких основ, попытки к их насильственному ниспровержению. Надзирателям и преподавателям было приказано пресекать «потрясывание» в самом корне и беспощадно. «Потрясывание» сделалось тайным, ушло в подполье. Оно уже насчитывало своих мучеников, героев, фанатиков, прозелитов. Но где есть мученики, есть и предатели и палачи. Начальство лишилось покоя. «Потрясыванием» занимался училищный совет, потрясывателей ловили из-за углов, им устраивали засады и западни. А бурса все «потрясывала и потрясывала», покуда сами собой не исполнились сроки.
…Бурса отдыхает и развлекается… В коридор вваливается ватага четвертоклассников. Четвертоклассники — дворяне бурсы, ее брамины, через несколько месяцев их ожидает семинария. Они дежурят в классах, в столовых, в спальнях, на кухне, имеют прихлебателей, любимчиков, слуг, ябедников. Начальство на них не принимает жалоб. Они непререкаемые судьи, хранители бурсацких заветов, устоев, канонов. Многие из них великовозрастные верзилы с усами, говорят басом; кое-кто втихомолку потягивает из чайников сивуху и за полтину бывает в домах терпимости. Гнет четвертоклассников часто горше начальственного гнета.
— Ребята, — орет один из старших, — хватай необъезженных приготовишек!..
Прыщеватый дылда, почему-то высунув язык, ловит малышей-заморышей, передает их ватаге. Пойманных ставят в ряд; держат пари. Дылды лезут на спины приготовишкам. Те сразу оседают, колени у них подгибаются, дрожат, выпученные глаза наливаются кровью.
— Раз, два, три!
Малыши несутся наперегонки. Наездники подгоняют их криками, щипками, колотушками. Один взнуздал своего коня, распялив пальцами рот; другой вцепился «в гриву», третий поддает коленкой, четвертый «наяривает» за уши. У седоков ноги едва-едва не волочатся по полу, приходится их сильно подбирать.
— Взбутитень его, взбутитень!.. Начихвощивай!.. Взбодри, взбодри!..
Зрители поощряют, советуют, с нетерпением ожидая исхода ристалищ. Надо пробежать туда и обратно шагов триста с лишком. Малыши кряхтят, тужатся. «Победителей» мирно отпускают, побежденным достаются синяки, шишки, их обкладывают поборами. От ристалищ малыши срывают животы, страдают поносами, грыжей, сердечными припадками.
…Молодая женщина в дубленом тулупчике, в меховой шапке боярыни шестнадцатого века, ждет сына; приехала проведать из дальнего уезда. «Сынок», приготовишка, выходит к матери, измазанный чернилами, ворот куртки непомерно широк, пуговицы местами вырваны «с мясом». Мать страстно и нежно целует сына, гладит по голове, остриженной так, будто цырульник, зажмурившись, хватал ножницами наугад. «Сынок» дико озирается: он боится, что его задразнят: бурса «нежностей» не любит, тут своеобразная Спарта.
— Что это ты, Ваня, сторонишься меня? — спрашивает мать, тревожно и скорбно вглядываясь в испитое лицо бурсака; его уже успели «отделать». На глазах у нее слезы.