— Засела, кутья, за досками, да и выхваляется. Выходи, растаковская, на улицу!..
Что же! Растаковская бурса и в этом деле не сдаст, не подкачает. Недаром у Рыкальского отец — протодиакон со львиной гривой, во времена оны от его октавы тухли свечи и дребезжали стекла в церквах. Под стать Рыкальскому и Мордовцев, тяжеловес, с бычачьей шеей, с руками раскорякой, до того его расперли мускулы.
— Идет двое на двое! — предлагает бурса.
Возчики добродушно смеются: наложат они кутейникам, но когда они видят Рыкальского и Мордовцева, почтительно примолкают. Пожалуй, кутейники не пустые нахвальщики! От себя возчики выставляют одного долговязого с обезьяньими ручищами и другого, степенного дядю с окладистой бородой. Бойцы занимают места друг против друга. С долговязым приходится драться низкорослому Рыкальскому, а со степенным дядей раскоряке Мордовцеву. Противники изучают друг друга, ни одна сторона не решается начать бой первой. По правде, биться никому не охота. Почему надо обхаживать кулачищами друг друга возчикам и бурсакам, впервые повстречавшимся? Смутное ощущение бессмысленности, глупости и жестокости предстоящего боя есть и у зрителей и у бойцов. Больше других это, повидимому, чувствует степенный мужик. Он с сомнением поглядывает на кожаные рукавицы, расправляет усы, мнется; наконец, снимает шапку, истово крестится, после чего делается более уверенным в себе. Следом за ним крестятся и другие бойцы.
— Начинай! — кричат бурсаки из-за забора.
— Начинай! — подзадоривают возчики Рыкальского и Мордовцева.
— Начинай! — отвечают им бурсацкие бойцы.
Стороны медлят. Зрители выражают нетерпение, подбадривают противников криками, ругательствами. Первым вступает в бой долговязый. Он бьет протодиаконского сына в грудь. Рыкальский, не покачнувшись, отвечает размашистым ударом по левому надплечью. Но ему трудно доставать долговязого; в этом у долговязого заметное преимущество. Степенный бородач начинает бой вяло и так же вяло машет кулаками и Мордовцев. Они скорее балуются, шлепают друг друга будто по заказу, добродушно, между тем долговязый и Рыкальский бьются уже по-настоящему. Рыкальский не может достать как следует долговязого и от этого нападает на него все яростней. Долговязый теснит Рыкальского. Бурсаки от волнения и любопытства сидят уже верхами на заборе, вытащив гвозди на нем и всячески подбадривая своих силачей. Ломовики следят за дракой деловито и сосредоточенно, хлопают рукавицами по полушубкам, поправляют шапки. Вдруг из-за забора раздается крик: — «Тимоха! Тимоха!» — Бой прекращается, Рыкальский и Мордовцев стремглав несутся к забору. Возчики поддаются испугу бурсаков и, не понимая в чем дело, гурьбой бегут к воротам пивоваренного завода. Улепетнув от Тимохи, Рыкальский искренно сетует: не удалось отделать долговязого.
В три с половиной часа бурсаки берут кипяток. Куб давно не лужен, вода мутная, с песком, отдает глиной. За столами слышен бурсацкий жаргон: отшил, очебурел, взъефантулил, взбутитенил, спасаюсь, получи с Лунца, казнеташ, оптяга, китяга, кирдюк. Много блатных слов: карась, бока рыжие, малина. Некоторые в бурсацком диалекте доходят до изощренности, и постороннему человеку их не понять.
В углу чаевничает ростовщик Костицын. Он — тих, опрятен. У него привычка облизывать нижнюю губу. Ссужает он бурсаков деньгами с осмотрительностью и лихву берет злодейскую. — «Я дам тебе двухгривенный, а через неделю отдашь мне четвертак, согласен?» — «Согласен», — угрюмо бурчит должник; ему срочно надо уплатить карточный долг; бурса к этим долгам ревнива. Костицын дает в рост также перья, карандаши, писчую бумагу, тетради. Его ненавидят, не раз бивали, но обойтись без него нельзя. Костицын все это знает, держит себя спокойно и скромно, он вынослив, терпелив, прилежен, но науки ему даются с трудом.
…В сумерках надсадно дребезжит звонок к вечерним занятиям. Бурса усаживается зубрить уроки. Зубрят самозабвенно, с ожесточением. Вот второклассник Метелкин. Он зажал уши, закрыл глаза, повторяет: — «и продолжать до тех пор, пока деление получится без остатка… пока деление получится… пока деление… пока получится остаток… пока остаток получится с делением…» — Бурсак открывает глаза, бессмысленно пялит их на парту, приходит в себя, встряхивается, заглядывает в учебник, с новым прилежанием и упорством твердит о делении и об остатке. Сосед его будто произносит заклинания или отгоняет от себя нечистую силу, а рядом с ним Бессонов дергает себя за вихры и старается перекричать сверстников. Бормочут под нос скороговоркой, нельзя разобрать ни одного слова, шевелят беззвучно губами, стеклянными глазами глядя на потолок; поют нараспев, вычитывают, точно молятся, кричат, кого-то убеждают, прижав ко груди руки, — спорят, ругаются. Это все зубрят. Один всхлипывает и задыхается; другой раскачивается, подобно еврею в синагоге; третий мычит. На задней парте протяженно сложенный камчадал после каждого вычитанного предложения, дойдя до точки, грохает так кулачищем по доске, что его приятель вздрагивает всем телом. Через парту бурсак водит пером по тетради, но кажется, что перо водит бурсаком; язык у него вывалился, двигается направо, налево. Сидят в столбняках. Иным трудно привыкнуть к гаму и ору, они мучаются, растирают виски, ломают руки, сучат ногами. Занятия похожи на радения. И бурсаки — не бурсаки, а лунатики, сомнамбулисты. И класс — не класс, а странный, заколдованный мир. Учебники — черные книги с магическими знаками и заклятиями. И неподалеку бродит колдун Халдей, помесь нетопыря с бульдогом. Еще недавно бурсак был подростком; в глазах у него мелькала осмысленность. Но он склонился над странными знаками и человеческое, житейское в нем исчезло: глаза потеряли выразительность и блеск, помутнели; что-то каменное, тупое легло на лицо. Мертвая ли маска, или еще живой то человек?.. И сколько таких оболваненных, заколдованных ежегодно распускается по стране родной! И сколько страшных дел можно с ними и через них понаделать!..