— А мне знакомый семинар недавно сказал, что человечьи души после смерти переселяются в животных…
— Ну, и что же? — спрашивали приятеля.
Любвин загадочно глядел, мрачно отвечал:
— Если наши души переселяются в животных, то и души животных переселяются в нас. Значит человек есть животное. И в Сереге, например, живет душа какого-нибудь бегемота…
Серега спокойно смотрел на Любвина:
— Этого не может быть, я, брат, воды не уважаю, а вот в тебя уж, наверное, вселилась душа зеленого осла…
Любвин деловито спрашивал:
— Почему зеленого? — будто он усомнялся только в окраске.
Серега пояснял:
— Зеленые ослы — самые большие идиоты.
Любвин надувался, жевал губами и отходил, скрестив руки, как бы удерживая их через силу. Он огорашивал нас вопросами:
— Скажите, как надо отправлять службу, если вознесенье случится в воскресенье?
— Шут его знает, — беспечно отвечал Костюшка Трубчевский.
— Вознесенье не может случиться в воскресенье, оно бывает всегда в четверг, — поучал нас Любвин.
— Ну, и что же?
— Ничего.
Однажды Коринский заставил Любвина прочитать наизусть пушкинского «Пророка». Любвин дошел до строк: «И шестикрылый серафим на перепутьи мне явился. Перстами легкими, как сон, моих зениц коснулся он»… — Тут Любвин оборвал чтение, решительно заявил:
— Это неверно…
— Что неверно? — спросил удивленный Коринский.
— У серафимов нет ни рук, ни ног, а только голова и крылья. Серафим не мог коснуться зениц.
В классе наступила тишина. Коринский потянулся было рукой к правому своему уху, но почему-то до уха ее не донес и стал теребить борты вицмундира.
— Подразумеваются духовные, а не телесные персты, — разъяснил он, наконец, после изрядной паузы. — У ангелов, у архангелов, у серафимов тел нету. Понял?
— Нет, не понял, — твердо ответил Любвин. — Ангелы, когда им надо являться людям, принимают телесный вид. У серафимов нет перстов.
— Верно, ей-ей, — прошептал кто-то восхищенно на весь класс с задних парт.
Коринский злобно запустил на Камчатку глаза, но опять сдержал себя и вновь стал объяснять, что персты серафима надо понимать «в духовном смысле». Любвин стоял на своем. Возникло дело о Любвине, новом ересиархе. Коринский требовал отречения от ереси и смирения, Любвин не отрекался и не смирялся. Коринский давным-давно расправился бы с Любвиным и «заколдовал» бы его, но распря приняла широкую огласку. Вопрос разрешался всей бурсой. Бурса распалась на два лагеря: на отрицателей перстов у серафима и на допускающих упомянутые персты. Спор принимал ожесточенный характер, сея заведомые соблазны, потрясая бурсацкие устои. Дело доходило до рукоприкладства и даже до побоев. Любвин ходил знаменитостью и не сдавался. Халдей и Тимоха неоднократно вызывали еретика для внушений и просветлений, но он не просветлялся. Его сажали в карцер, опять вразумляли, лишали пищи, Любвин был неукоснителен. В конце всех концов Халдей распорядился дело о перстах решительно прекратить. Бурса учла это распоряжение как победу Любвина. Правда, вопрошаемые бурсаки по требованию начальства отвечали, что серафимы бывают разных ипостасей, в том числе и с перстами, но, с другой стороны, Любвина из стен бурсы не выгнали, и втихомолку бурсаки его считали правым. И то отмечалось, что Коринский не осмелился его заколдовать. Любвина прославляли. К чести нашего приятеля надо сказать, он нисколько не возгордился и попрежнему ходил среди бурсаков сосредоточенный и хмурый.
Терпеть не мог Любвин разговоров о женщинах. Слушая такие разговоры, он делался еще более мрачным и к тому же ужасающе сопел. В епархиальном у него училась двоюродная сестра. Изредка Любвин навещал ее, но держал это от бурсаков в строжайшей тайне. Вызвав в приемную кузину, Любвин отводил ее в угол потемней и там либо тупо молчал, надутый и красный, пучил глаза, либо отрывисто и грубо спрашивал кузину:
— Двойки есть?.. Кормежка сытная? Гулять пускают?..
Сестрица робко отвечала суровому братцу. Братец долго не задерживался.
— Пора в бурсу, — бубнил он себе под нос и уходил, ни на сестрицу, ни на других эпархиалок даже и не взглянув.
Перед вступлением в сообщество тугов-душителей Любвин стал злоупотреблять цитатами из священного писания…
В прямую противоположность Любвину Костюшка Трубчевский был весельчак, балагур, проказник, беспечный пройдоха и сумасброд. Подолгу он ни над чем не задумывался, решения принимал сразу, по вдохновению. Изнурительные блуждания в отвлеченностях его натуре были чужды. Мир его отличался ясностью и простотой. В знаменитом споре о перстах серафима он участия не принял и уверял, будто изыскания Любвина о серафимах годны только кошке под хвост. Урокам он времени много не уделял, они давались ему легко, суть дела он схватывал налету. Обладал Трубчевский еще одним качеством, полезным для тугов-душителей: ловкостью и увертливостью; чудесно он лазал по деревьям, по столбам, по заборам и крышам. К тому же он никогда не унывал и, когда мы попадали в положения затруднительные, он ободрял нас шутками и прибаутками, веселым прищуром глаз, потешными вывертами, уверенностью, что все сойдет с рук и «ничего не будет». Примкнул Трубчевский к тугам-душителям из-за своей непоседливости.