Петух метнулся в сторону, замахал облезлыми крыльями, перевернулся несколько раз через голову, по-собачьи взбрыкивая длинными когтистыми лапами, по дороге снес задумчивого индюка, распустившего сизые морщинистые сопли, украшавшие его шею, и скрылся в зарослях крапивы.
Сотня рысью проскакала мимо, петух ошалело высунул голову из крапивных дебрей и заорал. Он так и не понял, что произошло.
Через несколько минут сотня скрылась в лесу. Через полчаса в распоряжение Калмыкова прибыли еще две сотни — немцам готовили серьезную ловушку.
Леса тут небольшие, но густые, рощицы округлые, будто головки сыра, зеленые, веселые, нападать на них удобно — невозможно засечь, кто где прячется. Для нападения на немцев самым сподручным местом Калмыкову показалась небольшая лощинка между двумя рощами — здесь и коня вскачь пустить можно и, хорошенько развернувшись, шашкой рубануть, и копытами смять не только людей, но и пулеметы.
— Хорошее место, чтобы накостылять швабам по шее, — похвалил выбор командира Шевченко, — весьма и весьма.
Калмыков колюче глянул на георгиевского кавалера — похвала не тронула его.
Карабинеры показались через сорок четыре минуты, — Калмыков засек их появление по часам; шли они строем, без боевого охранения, со знаменем, украшенным то ли мальтийским, то ли тевтонским крестом, Калмыков в этих тонкостях не разбирался, — в общем, заслуженное было подразделение. Шли карабинеры тяжело, устало вздыхая. Над колонной высоким облаком поднималась мелкая густая пыль. Калмыков подивился беспечности противника — хотя бы разведку перед собой выслали…
Впрочем, разведка могла и не обнаружить казаков.
Шевченко словно бы понял, о чем думает «сотенный» — умел этот умный мужик читать чужие мысли, — проговорил удивленно:
— Ведут себя, как гимназисты в воскресный день за городом…
Внутри у Калмыкова шевельнулось раздражение, он отвернулся от вахмистра, поджал губы.
— Сотня-я, — свистящим шепотом протянул он, вглядевшись в пыль, повисшую над ближайшими деревьями, — к атаке — товсь!
Команду эту можно было и не подавать — казаки знали, зачем они находятся в этом беззаботном, наполненном птичьим пением лесу.
Позади полка на плотных литых колесах катились четыре короткоствольных пушчонки, в которые были впряжены пятнистые, исхудавшие в походе битюги. Калмыков подозвал к себе командира приданной к нему пятой сотни — молоденького подхорунжего с жидкими, едва проросшими на лице кучеряшками — усами и бородой.
— Возьми два десятка людей и отбей артиллерию, — велел Калмыков. — Пока она находится на марше — уязвима, ее легко отсечь, но если мы провороним момент — короткоствольные пушки эти доставят нам много хлопот. — Калмыков добавил несколько крепких слов, которые стыдливые газеты обычно стараются не печатать.
Подхорунжий удивленно глянул на «сотенного» и отъехал в сторону — речь командира больше напоминала комланья одесского биндюжника, чем интеллигентного казачьего офицера. Война делает человека грубым, обкалывает его, будто некую вещь, имеющую хрупкие грани — среди разрывов шрапнели и сочного свиста пуль нет места ни нежности, ни слабым материям, ни уязвимости: войне может противостоять только сильная грубая натура.
Наверное, поэтому «сотенный» и матерится.
Подхорунжий напал на орудийную прислугу вместе с ударной группой казаков, навалившейся на голову колонны, — лихое «ура» раздалось одновременно. Подхорунжий рубанул шашкой немца в выгоревшем кургузом кителе — ездового, потом ткнул острием наводчика, перемахнул через лафет и точным ловким ударом отбил штык, который на него наставил плотный чернявый карабинер с большими, будто лопухи, ушами, торчавшими из-под каски.
Все шло удачно — осталось еще немного, еще чуть-чуть, и подхорунжий отбил бы полковую артиллерию, но в это время словно бы из-под земли вымахнуло десятка два-три похожих на чертей карабинеров и с воплями кинулось на казаков.
Подхорунжему пришлось туго — немцы в первую же минуту завалили старшего урядника, помогавшего ему управляться с сотней, потом двух казаков, неосторожно насадившихся на штыки, а в следующую минуту — еще двух… Войско подхорунжего поредело буквально на глазах. Подхорунжий закричал призывно и одновременно тоскливо — было жаль погубленных людей, поднял коня на дыбы, прикрываясь от выскочившего откуда-то из-под лафета немца, державшего в руках коротенький ездовой карабин, потом изловчился и ткнул фрица острием шашки прямо в горло. Немец выронил карабин, прижал к шее ладони и захрипел.