Нет, так она прозевает Кузю!
Уля широко открыла глаза, до предела выгнула брови, скривила губы и нос на сторону и вся напряглась.
Бурундук, как циркач, сидел на кончике корявого толстого сучка, изогнув хвост к затылку, наподобие ручки кувшина, — сидел на задних лапках, а передними, согнутыми в две встречные дужки, то одною, то другою с мягкой тугостью тёр свою круглую, чуть вытянутую, тупоносую мордочку: от уха к шее, ещё от уха к шее, ещё… Точно так умывалась соседская кошка Прыська там, в городе, — спокойно, прилежно, домовито…
Умылся, лапки на миг застыли на весу, и узкое, тонкое тельце выстелилось вдоль сучка — уместился же! — слилось с ним, и глазки — тёмные, живые, любопытные, прыткие — нацелились на Улю. «Ну, чего ты, девочка, чего заявилась? Чего тебе от меня? Видишь, я делом занят, умываюсь… Спала бы себе в своём домике, в тепле, вместе с папой и сестрой и другим бы не мешала… Ах, тебе грустно? Вижу, вижу… Только чем я тебе помогу? Вот задать тебе трёпку — это пожалуйста!»
Уля одним махом подобрала под себя ноги: нет уж, не стащишь, чёрта с два, не дам ичиги, не выйдет!
Кинула взгляд на кучу валежника — никого, нету бурундука — пусто. Куда же он, куда, — на сосну, [текст утрачен] ему гнезду? Или на просяное поле меж…
[текст утрачен]
Ну, не догадалась, смоляная из бочки, спросить деда Савосю, чего он, Кузя, кроме ягод и орехов любит, — так хлеба кусок могла принести? Чтоб на поле не бегал! Эх, ты!
Лера лежала на спине, щёки её раскраснелись. Папа на секунду открыл глаза и снова закрыл, бормотнул что-то, дед Савося не шевелился в своём мешке.
Уля достала рюкзак, вынула буханку пшеничного, торопливо отломила корочку и снова стриганула за угол сайбы. Осторожно, шаг за шагом, продвигалась к валежнику, а кусок хлеба со страху швырком на срез пня под сосной и понеслась обратно, так что длинные прямые волосы взвивались за плечами, точно за нею гнались все медведи и все кабаны со всего хребта!
V
Ну где же ещё можно так славно поужинать, как не у костра! Как вот сегодня. У сегодняшнего костра.
Печёную картошку достаёшь с угольков тонким заострённым прутиком, воткнёшь острячок в обуглившуюся кожуру, подуешь, покатаешь на ладони и развалишь пылающий кругляк на две рассыпчатые половинки. Уля любит её прямо с кожурой, кожура, затвердев, хрустит, горчит, углит, после неё мякоть ещё вкусней. Дед всё посмеивается: «Что за девка растёт: лук варёный из супа, кашу — под-…
[текст утрачен]
…с крупной солью — «прошлогодний кабанчик, никак со старухой не доедим, спасибо за [текст утрачен]». Тает во рту, как масло.
Дедушка пьёт из жестяной кружки, отдувается, лицо у него розовеет, лоб вспотел, с удовольствием пьёт, только время от времени поставит кружку на бревешко и, сдвинув брови, прислушивается. Тогда и они все — папа, Лера, Уля — отрываются от еды и питья и тоже напрягают слух: слушают нарастающий снизу, из долины, гул…
И Уле кажется, будто оттуда снизу, топоча, мыча, идёт к ним сюда, вытянув испуганные морды, нескончаемое стадо коров. Или по сотням рельсов, гудя и стуча колёсами, поезд за поездом.
А на самом деле это река. Река расшумелась, разгуделась, разошлась, словно в злобе на всё на свете — на дома, на людей, на зверей, на тайгу: «Заглочу всех подряд». А они сидят себе, картошку едят, чаи распивают! Им-то что: высоко забрались, к дедушкиной зимовейке! Пять часов сряду шли сюда — тропа витая, в буграх, корнях, кочках, да ещё с поклажей, и хоть отдыхали понемногу, а всё же языки повысунули, даже папа, хоть он привык к походам. А вот дед Савося нисколько не устал: «Я чаю много пью, и у меня ноги кованые, железные». Это он о протезах своих. Дошли, и как раз хлынул короткий, скорый, но вымочивший их с ног до головы ливень, потому и подгонял их дедушка… Высоко забрались, выше ещё кулёмки и плашки дедушкины — ловушки для соболей и колонков, а ещё выше гольцы, суховершье, камнепады, востряки, где дуют холодные зимние сивера…
Нет уж, сюда река не дойдёт, как ни старайся она!
— Худо дело, — сказал дед Савося после третьей кружки чая. — Ярится, бедует. Дождями её захлёстывает. Завчерась спускался, ещё вода у старых отметин мурлила, а сегодня небось моя старуха по двору мечется, лопотину увязывает да старика клянёт. Корову-то в общее стадо спровадили, на елань. А куда кабанчика? Козу? Кур? Куда их? Изба-то наша, приметил, Тихоныч, аккурат на самом бережку, где ключ с рекой сходятся… В самой пасти у реки.