А уж во время еды тут как тут, только что на голову не садились. Несколько птичек даже вслед за Улей залетели в сайбу, выглядывая, чем бы поживиться. Всё кругом обшарят, как в собственном хозяйстве, каждую трещинку. Видать, им здорово не хватало жучков, личинок, гусениц, если они следили за каждым движением Леры и Ули и клевали крошки чуть ли не из-под пятки! Поклюют-поклюют и вдруг всей стаей сорвутся с места, будто им по телеграфу доложили, что ещё где-то подкармливают. И без них словно бы прекращалось всякое движение и беспокойство…
Как-то возле ключа почти прямо из-под ног у Леры вспорхнула большая чёрно-синяя птица — тяжело, будто в самой себе камни подымала или лень сгоняла, а меж тем быстро, уверенно. Она летела, вытянув мохнатую шею, распустив широкий хвост, прямо, медленно, преважно и взмывала кверху нехотя, постепенно… Такой птицы Лера и Уля ещё не видывали!
— Петух! Пап, чёрный петух откуда-то. — Лера так была ошарашена, что даже села на траву.
— Как откуда? Из деревни, — заморгала Уля. — Точно такой был у бабушки Фёклы… Я видела!
— Не выдумывай, Уля, — сдавленным голосом сказал папа. — Это ж глухарь, лесной король! Пулять нельзя, только любоваться! — Сам себе сказал, сжимая в руках ружьё.
Вот и хорошо, что нельзя. Пулять. Бухать. Дед Савося как говорил однажды за ужином: «Не всегда стреляешь по радости, по нужде чаще. Другой раз и сердце защемит, жаль зверя иль птицу — красивое создание, а приходится… Не должен охотник баламутить в тайге — бухать налево-направо…»
Под вечер, перед ужином, папа возился у костра. Лера с Улей пошли с ведёрком к ключу. Только черпанули воды, как на том бережку, рукой подать, мелькнули в зарослях крутые, отогнутые назад морщинистые рога, рыжая яркая короткая шерсть и раскосые красноватые сердитые глаза. Нагнув удлинённую простодушную морду, на них глядела косуля. Миг один. Повернулась, взбрыкнула копытцами, показала короткий хвостик и белое пятно, «платок», на задочке — и была такова! А где-то в глубине тайги раздался хриплый, страшноватый рёв — будто там леший из сказки! Такой у неё голосок.
Воду из первого ведёрка — всю на себя!
Пришлось девочкам сызнова набирать воду из ключа, прибежали к сайбе мокренькие, капает с волос, со спины, с носа, с трусиков — смехота!
…Столько зверья и птиц набежало-прилетело: там гуран, тут глухарь, здесь синицы, а ещё пищухи, хомяки…
А вот куда наш Кузя подевался?
Дело в том, что бурундук не показывался. Ни на сосне. Ни на валежнике. Ни на колодине. Нет нашего Кузи, и всё!
Утром, как всегда, положили на срез остатки от завтрака: кусочки хлеба, плошку каши, большую картофелину. И вместе и в одиночку бегали проверять, позавтракал Кузя или нет. Отгоняли лесных жителей. То глазастые синицы слетелись поклевать угощеньице — шум на весь лес, то дятел красноштанный пристроился, то дрыгохвостые плиски-трясогузки, то толстяк-хомячок… Потихоньку, дружно все эти незваные-непрошеные разбойнички доели Кузин завтрак.
В обед принесли Кузе кусок сала, пшена, опять же хлебца.
Птиц не было, укрылись где-то от палящей жары.
И Кузя не показывался. Это точно.
А харч Кузин — и сало, и пшено, и хлебушко — кто-то ухитрился подмахнуть. Уля чуть не лопнула от злости. А Лера даже погрозила кустам крепким кулачком.
— Наверное, Кузя заболел, — сказала Лера. — Лежит, бедненький, в своей норке…
— И даже врача нельзя вызвать, — развела руками Уля. — Вот беда!
— А ты не смейся, — сразу насупилась старшая. — Может, уже и нет нашего Кузи. Вон сколько зверей набежало!
— Да нет, — быстро взглянув на девочек, сказал папа. — Что это вы зауросили? Напугался он и отлёживается. Живой ваш Кузя!
— Вот и пойдём к его дому, — решительно сказала Уля, — И поглядим, и постережём, и разгоним, пусть только тронут!
И вот они снова у тех двух поваленных сосен — с замиранием сердца. Теперь уже не пришлось искать: приподняли тяжёлые ветви в самой середине сомкнувшихся стволов, и Уля всё оглядывалась, не следит ли какой зверь за ними! Узенькая щёлка — вход в бурундучий дом — была на месте, не порушена, не обвалена, не засыпана, словно говорила им; целёхонька норка, живой Кузя, тут он, в кладовке, или спальне, или дальнем тупичке, только вылезать ему неохота, потому как высунет свой круглый нос из щёлки — и, глядишь, кто и подстережёт…
Вечером девочки снова пришли к пеньку, положили хлеба, рассыпали крупной голубики, собранной у ключа, и спрятались за бревенчатым углом сайбы, притаились: не будем мешать, выходи, Кузя, ешь себе, Кузя, на здоровье!