Народные массы непривычны к тому, чтобы предаваться отчаянию. К счастью! Что стало бы с народом, погрузись он в уныние?
Самая естественная реакция рядового человека на гнет жизни - любыми средствами избавиться от подавленного состояния, потому что он не может позволить себе роскошь быть подавленным - ведь ему надо жить.
Сразу после войны, в 1945 году, французский народ, пережив много драм, предпочитает не плакать, а смеяться. Его устроит любой комик, и в те годы пользуются успехом многие комические актеры, помимо Бурвиля. Но удовлетворяет публику больше тот, кто не просто смешит, а отвлекает от тревог. Бурвиль устраивает ее потому, что он показывает тех, кто еще несчастнее, еще больше обойден судьбой. Но, как мы говорили, актер может стать "звездой", если между ним и его публикой возникнут прочные связи - восхищения или симпатии. Комический актер не может вызывать восхищение. Но если публика 1945 года обеспечила Бурвилю успех, значит, она отнеслась к нему с симпатией. В самом деле, публика видит, как он, высмеивая своего двойника, не изничтожает, не смешивает его с грязью.
Бурвиль издевается над ним и в то же время пробуждает к нему симпатию. Возникает двойное сообщничество: во-
первых, между актером и изображаемым персонажем, во-вторых, между актером и публикой. И с помощью актера-медиума в конце концов достигается сообщничество между публикой и персонажем. Симпатия, с которой относятся к исполнителю, переносится на его персонаж.
Бросается в глаза, что Бурвиль редко берет на вооружение грубость, соленую шутку - да, но в его соленой шутке никогда не бывало такого, что могло бы оскорбить достоинство человека, подорвать его самоуважение.
Поэтому, даже узнавая себя в тех, над кем смеется, зритель не обижается. Все происходит так, словно Бурвиль шепнул ему на ушко: "Мы с тобой и с неба звезд не хватаем и не баловни судьбы, но мы славные люди, а это тоже что-нибудь да значит, а кроме того, раз мы можем над этим смеяться, значит, жив курилка..." И с хрипотцой в голосе, заговорщически подмигнув, он будто добавляет: "Стоит ли себе портить кровь? Все обойдется..."
Вот истоки веселого смеха, который возникает на спектакле с участием Бурвиля, - не раскатами, то громче, то тише, а широкой сильной волной.
О соленой шутке и вульгарности
Признаюсь, лично я соленые шутки не приемлю. И тем не менее не могу не видеть, что соленая или вольная шутка -народная форма реакции на ханжество, извечно навязываемое церковью в вопросах секса, и она - свидетель здоровой природы народа, реакция сродни той, какая была характерна для Рабле и просветителей XVIII века...
Что же касается вульгарности, которую некоторые находят у Бурвиля, то не путают ли они вульгарное и народное? А вольную или соленую шутку делает вульгарной сущность, а не форма. Она зависит скорее от духа того, что говорится, нежели от манеры, в какой это сказано. Не то чтобы я стояла за излишнюю грубость языка (впрочем, Бурвиль никогда ее себе не позволяет: существуют слова, которые никогда не слетают с его уст, ни со сцены, ни в жизни - слова пошлые), но, признаюсь, меня не задевают выражения, утверждающие народный дух. Можно привести много примеров находок Бурвиля, в которых он ломает узкие рамки водевиля и оперетты, ибо он, как сказано о Мольере, "тот опасный персонаж, у которого есть глаза и уши", он не боится выжать из них максимум, заявляя о себе как большой художник в вещах малохудожественных; но считать их грубыми было бы неверно.
Он пускает в дело все. И публика хохочет от начала спектакля до конца, потому что у него дар порождать смех даже не в комических ситуациях - жестикулируя, вращая глазами, разговаривая фальцетом. Чтобы проанализировать его игру, пришлось бы расчленить на составные части каждый жест, описывать взгляды, взвешивать улыбки, улавливать модуляции голоса. Его изобретательность неисчерпаема.
Впрочем, Бурвиль и ценит больше всего в бульварной комедии именно ту свободу, с которой он может обращаться с текстом. Можно лишь удивляться тому, что он никогда не выступал в настоящем театре, и легко себе вообразить, как бы он сыграл, например, в комедии Мольера или же в пьесе Чехова... Но, по его словам, он просто не осмеливается играть из вечера в вечер одно и то же, будучи скованным мизансценой и необходимостью повторять одни и те же реплики. По его словам, он мечтал бы сыграть Мольера по-своему или, точнее, поскольку он не из тех, кто замахивается на традиции, "сыграть Мольера для своей консьержки"... для тех, кто не знает Мольера наизусть, не знает заранее, где положено им восторгаться. И однажды он специально для меня исполнил сцену с гласными из "Мещанина во дворянстве". Не знаю, отошел ли он или нет от текста пьесы, но ее комизм был в духе Мольера. Актер-выдумщик испытывает большой соблазн оторваться от текста, который душит вдохновение, не искажая при этом его смысла. Когда он играл в фильме "Денежки Жозефы" (который нас и познакомил), Бурвилю множество раз случалось заменить слово, прибавить или опустить другое, и реплика, непроизвольно слетавшая с его уст, всегда была взрывной и правдивой. И именно эту свободу, предоставляемую выдумке, ценит и использует Бурвиль в водевиле или бульварной комедии; но еще больше она идет на пользу самому водевилю или комедии, которые не бог знает какое искусство, если в них не заняты талантливые актеры.
Миллионы друзей
Пока писалась эта книга, я многих расспрашивала о Бурвиле. Находились люди, которых он совершенно не интересовал, и такие, которым он был почти неизвестен. Зато среди тех, кто его знал - лично или как актера, - я не встретила ни одного, чья оценка была бы сдержанной. Обычно, стоит произнести его имя, и первая реакция собеседника - смех. Затем он говорит банальные слова: потрясающий, великолепный актер. Чтобы услышать большее, надо допытываться; но и тогда, после наводящих вопросов о нем, как об актере, если только разговор идет не со специалистом, выясняется, что он интересует не столько как актер, сколько как человек - и отвечать на вопросы приходится уже мне, потому что людям хочется найти у меня, знакомой с ним лучше, подтверждение своим предположениям. Когда речь идет о других актерах, говорят о манере их игры, о таланте. В разговоре о Бурвиле словно забывают, что он актер. Говорят так: "Ах, да, правда... Но какое это имеет значение! Ведь он Бурвиль". Он символ, в котором человек и артист слиты воедино. Людям и в голову не приходит, что между ними существует разница или противоречие. Он просто тот, кто вызывает чувство дружбы и доверия.
...Мне привелось быть с ним в толпе универсального магазина в тот день, когда мы должны были ставить свои автографы на мой экранизированный роман - с этого-то и началось наше знакомство. То, что его узнают и его появление возбудит любопытство, можно было предвидеть заранее. Но больше всего меня поразило, в какой форме рядовые зрители проявляли к нему интерес.
Мы проходили между отделами, и вдруг какой-то человек узнал Бурвиля и лицо его осветилось улыбкой, глаза заблестели от удовольствия. Часто дальше этой улыбки на лице и блеска в глазах дело не шло. Но сколько людей непроизвольно протягивали к нему руку - так бывает, когда узнаешь друга и первая реакция - броситься к нему навстречу. Рука уже протягивается... и тут же опускается от сознания ошибки - ведь если ты двадцать раз видел Бурвиля в кино и любишь его, еще не значит, что можно считаться его другом. И все же очень многие протягивали ему руку, возможно, к собственному удивлению: "Ах мсье Бурвиль, как поживаете?" Можно было подумать, что здесь оказалось множество его давних и очень близких знакомых. Это не натиск толпы. На него не бросаются, не хватают за полы, с неистовством требуя автографа. Люди не проявляют непомерного восхищения, что увидели его, - они просто очень довольны...