– Я же говорю, рано тебе ее убирать. Спи пока. Еще наркоз действует.
2
Из двух дней в реанимации я запомнила только белую стену напротив моей кровати, пиканье приборов и слабость во всем теле. Все, что я могла, – это проснуться, медленно моргнуть три или четыре раза, бездумно глядя на стену, а затем уснуть снова.
Дополнялась эта слабость страхом перед моим врачом. Когда он приходил проверить показатели и расспросить меня о самочувствии, мне казалось, что душа сжимается, как ребенок в углу, боясь, что снова обидят. «Вот бы он сказал хоть что-то доброе, вот бы улыбнулся!» – думала я.
Но врач только что-то писал на планшете около кровати, оглядывал меня быстро и уходил.
Как в дурмане, я помню момент, когда меня везли из реанимации в палату. Несмотря на боль во всем теле, я провалилась в сон.
На следующее утро врач пришел, чтобы снова осмотреть меня, и сказал:
– Старайся перекатываться с бока на бок, чтобы не было застоя в брюшной области. Пока что есть риск повторной операции.
«Повторной? Эта боль, этот ужас могут повториться? Я еле пережила, а оно может снова?» – подумала я.
В груди у меня заверещала истерика. Напряглись икры, а затем твердым и вытянутым по струнке стало все тело.
«Только не снова…»
Вдруг в палату вошла мама. Ее лицо лучилось здоровьем после прогулки на свежем воздухе и выделялось среди серости клиники и болезненных лиц пациентов.
– Девочка моя! Хорошая моя! – тихо сказала мама, садясь на стул около кровати и осторожно беря меня за руку. – Как ты? Болит?
По-прежнему погруженная в первобытный страх за свою жизнь, я была словно парализована, все мое тело было напряжено, а челюсти сжаты так, что болели зубы, поэтому я не смогла ничего ответить и только кивнула.
– Еду́ тебе пока никакую нельзя, – продолжила мама. – Что тебе принести, Верунь? Айпад, чтобы ты сериалы смотрела? Книгу? Наушники?
Все мое внимание было сосредоточено на теле. Как строгий тюремный наблюдатель, я следила за всеми движениями внутри себя, чтобы при малейшей боли позвать медсестру. Казалось, что тогда я могла ощущать даже шевеления кишечника и то, как старые клетки сменяются новыми.
– Ничего не надо, – наконец ответила я.
Мама помолчала. Мне хотелось, чтобы она ушла и не отвлекала меня от слежки за своим состоянием. Именно тогда я впервые поняла, что родители не всемогущи. И если раньше я болела легко, в полной уверенности, что мама с папой меня вылечат и защитят, то в тот период поняла, что родители не всегда смогут мне помочь и от смерти меня не спасут.
– Врач приходил уже? – спросила мама.
– Да.
– Что сказал? Я с ним еще не говорила.
– Все нормально.
– Малышка моя… – Мама наклонилась к моей руке и поцеловала костяшки пальцев.
Я заплакала.
– Что, моя малышка, что? Больно? Врача?
Я покачала головой и отвернулась к окну. Слезы текли по щекам и мочили подушку, нос забился соплями. Мама сидела со мной до тех пор, пока я не уснула.
Даже во сне разум чутко следил за ощущениями в теле. Сон стал некрепким, прерывистым. Секунда за секундой я жила, прислушиваясь к себе и боясь, что вот сейчас, сейчас вновь ощущу ту боль, тот холод, трубку в горле… Конечно, из-за такого настроя выздоровление мое шло крайне медленно.
Мама приходила ко мне каждый день в обед и сидела около кровати. Обычно я всегда спала в это время и вот однажды сквозь сон услышала, как две мои соседки-старушки посмеялись:
– Что ж вы ходите-то? Она вон, спит! Зачем вы тут время просиживаете, какой толк?
Мама им ничего не ответила и все равно продолжила каждый день приходить в обед – единственное время, когда она могла уйти с работы и прийти ко мне. А по выходным она проводила со мной целый день, пока окончание часов посещения не вынуждало ее уйти.
Во время своих визитов мама болтала обо всем на свете, стараясь хоть как-то повеселить меня и растормошить, но, погруженная в свои страхи, собеседником я была ужасным и часто просто кивала, даже не вслушиваясь в ее слова.
Папа был очень занят, управляя спортивным стадионом, поэтому приходил ко мне всегда за полчаса до окончания часов посещения. Он появлялся в палате с неизменной бодрой улыбкой, высокий, сильный, харизматичный. Отвешивал комплименты старушкам соседкам, садился на стул около кровати и обдавал меня запахом своего одеколона. Первый его вопрос неизменно был:
– Болит что-то?
Я качала головой, и тогда он начинал травить байки, чтобы развеселить меня.
А когда я оставалась одна и в палате гасили свет, перед сном в голове жужжали, как надоедливые летние комары, мысли о будущем. Жизнь представлялась долгой, лишенной радостей путешествия (а если приступ случится в другой стране или в месте, которое будет далеко от больницы?), лишенной радости еды («строго-настрого я тебе запрещаю есть что-либо, что не прописано в этом списке, ты поняла меня?»), лишенной беззаботности из-за вечного страха боли и смерти. Ноша казалась невыносимой, и я впадала в истерику, давилась слезами, а потом все-таки засыпала ближе к утру, когда рассветные лучи ненадолго дарили успокоение.