— Ваше превосходительство, посмотрите, посмотри-те, ваш Володичка с какой прекрасной девушкой танцует. Ох, какой он красавчик, да и она хорошенькая. Вот уж, что называется, парочка...
Но когда узнавали Надино происхождение, тут же и языки прикусывали: как же это, дворянин — и вдруг с какой-то мужичкой.
А генеральша думала: «Денежки все сделают, а голое-то дворянство, хоть оно и громко, да проку-то от него мало».
Екатерина Матвеевна же в душе молилась: <Слава тебе, господи, может, бог даст, тут и сладятся...» Ее тянуло завести связи с высшим светом и тем больше укрепить свое положение в городе.
После танца Надя подбежала к матери.
— Поехали, мама, домой!
— Покружилась бы еще.
— Хватит, навертелась, едем!
— Ах, какой он красавец! — восхищалась поручиком мать, усаживаясь в санки.
— Хорош квас, да не для нас, — проворчала Надя.
— А почему бы и нет?
— Да уж так, не нашего поля ягода.
— Ты всегда свое, — сердито заметила мать.
— Ну, хватит об этом, надоело.
— А все-таки он хорош, — не отступала мать.
— Ну, не спорю, мама. Чего ты пристала: много хороших, да милых нет.
— Твой Васенька-то, поди-ка, больно милый.
— Какой бы он ни был, а я дала ему слово. И обратно брать не намерена.
— Нет, возьмешь! Глупая девчонка! Я заставлю тебя взять! Я тебе мать, али кто?
— Пусть я буду глупая, а это так, — Надя тронула локтем мать и показала кивком на кучера.
Дальше ехали молча.
Глава третья
Проводив сына на фронт, Ильинична часто плакала, каждый день ждала весточки от Васи. Но он до самой осени не написал ни одного письма. «Наверное, уж и в живых-то нет», — вздыхал а она.
Однажды осенним вечером она зажгла коптилку и хотела уже укладываться на покой, как в окно постучали.
— Хозяйка дома?
В избу вошел солдат с подвязанной левой рукой.
— Здравствуй, хозяюшка! Ты будешь мать Василия Чилима? — спросил он, остановясь у порога.
— Я, — еле выдавила от испуга Ильинична.
— Письмо от него, — вытаскивая из кармана смятую бумагу, проговорил солдат.
— Жив,ли он? — сквозь слезы спросила Ильинична.
— Жив, жив, хозяюшка. Правда, не совсем здоров, но скоро поправится. В госпитале он, хозяюшка, после ранения лечится.
Ильинична заплакала, причитая:
— Как же он там, батюшка, наверное, тяжело...
— Ничего, хозяюшка, не плачь, ранение у него легкое, скоро поправится, — утешал Ильиничну солдат. — Ты бы вот чего, хозяюшка, может быть, вскипятила бы самоварчик? Сахар у меня есть, хлеб тоже найдется, а с дороги-то оно неплохо бы и закусить.
— Чей ты будешь, дальний, что ли? — спросила она, уже прилаживая к печке самовар.
— Эх, хозяюшка, так ты меня и не узнаешь... А может быть, помнишь, Веретенникова, что вместе с твоим мужем на каторгу пошел?
— степа, милый! Да неужели это ты? — развела руками Ильинична. — Если бы не сказал, в жисть бы не узнала. Как же ты, батюшка, на позицию попал? Али прямо с каторги?
— Нет, хозяюшка, я еще до войны освободился, да и жениться успел.
— Где же ты с Васей-то встретился? На позиции, что ли?
— В госпитале, хозяюшка, я уже был на выписке, а его только еще привезли. Всего-то мы с ним побыли дня три. Ну, ничего, ранен он в левое плечо, кость не потревожена, рана скоро заживет.
— Ну, слава богу, — начала успокаиваться Ильинична.
Самовар поспел, сели пить чай. Разговорились.
— Что у тебя с рукой-то? — спросила Ильинична.
— Да тоже ранен, видимо, сухожилье потревожено, три пальца вот стянуло и теперь не разгибаются.
— Как теперь работать-то будешь?
— Да как-нибудь потихоньку. Может быть, разойдется.
— К жене, что ли, теперь идешь?
— Да, хозяюшка, в Красную Глинку.
— Чья у тебя жена-то?
— Знаешь ее, — улыбнулся Веретенников. — Она с тобой вместе была, когда нас жандармы повели после суда.
— Ага, — протянула Ильинична. — Теперь вспомнила: это Дуська-та Антошкина.
— Вот, вот, самая она. Поговорить нам тогда жандармы не дали, она только рукой помахала да крикнула: «Буду ждать, Степа!» Так мы и расстались.
— Как же после-то встретились с ней? — спросила Ильинична.
— Вот так у нас получилось, — начал Веретенников. — Когда ранило твоего Ивана Петровича, тут же его увезли в лазарет. Жаль мне его было, страсть как жаль. После этого случая нас отобрали, кто помоложе да поздоровше — человек сто — и завезли черт-те куда, в самую глухую тайгу, на золотые прииски. А там еще чище, чем на Байкале, было. Все время как жук в земле, и нет тебе никакого просветья. Дело дрянь, думаю, люди с голоду и с холоду мрут. Пока есть сила, надо сматываться, три-то года вряд ли я выдержу. А тут на счастье познакомился с одним старичком, Клементием звать. Он вольнонаемный был, давно там жил. Все ходы-выходы знал. Я ему и открылся, рассказал, что стречка, мол, хочу дать, А он мне говорит: «Нет, паря, сейчас и не думай, только зря погибнешь. Жди весны, когда растает снег. Тогда можно, я тебе сам помогу. Только вот чего, на работе поглядывай, может быть, слиток золотишка попадет, припрячь его». Я отвечаю, что, может быть, такой слиток и в сто лет не найдешь, а мне сроку осталось три года, да еще куда я его запрячу, нас все время обыскивают. А он успокаивает: «Об этом, мол, не тужи, я тебе укажу человека, как он скажет, так и действуй».