— Да неужто и находили золото?
— Золота там, действительно, было много. Правда, крупные самородки редко попадались, а с голубиное яйцо и даже крупнее были. Я и припрятал два слитка, куда указали. Наступила весна — сдержал слово старик. Он знал подземный выход из старой заброшенной шахты. Этим ходом и выпроводил меня. При этом сказал: «Как выберешься из-под земли, сразу бери направо в густую тайгу, там найдешь тропинку и дуй по ней. Дорога тебе предстоит трудная и неважная. Болота встретишь на пути, в обход не старайся, все равно не обойдешь, а иди по следу. Как болото пройдешь, там уж искать не будут. Затем снова ищи тропинку, она приведет к избенке, а в ней живет наш человек. Скажешь — от Клементия. Он тебе все устроит». Я и плутал по этой тайге шесть суток да чуть было в болоте не погряз. Еле-еле отыскал избенку. Встретил меня не то лесник, не то охотник. «Ага, от Клементия?» — спросил он. Да, говорю, от него. И подал ему слитки золота. Он потряс их на ладони, точно прикидывал на вес, и говорит, чтобы я снял свою лопотину. Снял я свою тюремную рванину, остался в чем мать родила. А он скомкал всю мою одежду, да и в печку, в огонь. После уж достал мне бельишко, бросил рваный пониток, вроде нашего кафтана, да еще паспорт принес. И пошел я указанной мне дорогой. Валил почти целый месяц, пока к строительству железнодорожной ветки пришел. Там меня и на работу взяли. Да, надо сказать, и на этой работе не очень сладко было, но здесь отдыхать больше стал, деньги платить начали, харч улучшился. Я стал поправляться.
— А с Дусей-то как вы встретились? — прервала его Ильинична.
— А с Дуськой-то? Вот так, значит, хозяюшка. Живу я там, работаю, а Дусе все не пишу, объявиться боюсь. А тоска мучает. Охота узнать, ждет ли Дуся меня — времени много уже прошло. Думал, думал, и решил; эх, будь что будет! Катану-ка я восвояси. Да кстати и строительство ветки заканчивалось, и деньжат подкопил. Взял расчет и приехал в Казань, а в деревню ехать все еще боюсь. Остановился на постоялом, где наши деревенские заезжали. Встретил там друга, с которым у Захватова вместе батрачили. Выпили на радостях, разговорились. «Как Дуська живет?» — спрашиваю. «Хватился, говорит, своей Дуськи. Да и второй же год после тебя ее в Сибирь сослали». «Как в Сибирь?» — закричал я...
— Господи! — не выдержала Ильинична.
— Слушай. Вот что мне друг рассказал. Как, говорит, тебя обсудили да сослали в Сибирь, хозяин начал к ней приставать. А она не тут-то было, не сдается. Он все свое, никак не отстает... Девка она была сильная, здоровая. Бывало, мешки таскать — мужику не уступит. Да Захватов и не держал тщедушных-то. Ему чтобы работница была! И вот однажды зимой, говорят, взял ее на гумно, овин пошли вместе сушить. Ну, развел огонь под колосниками в яме, сидит подкидывает солому, а Дуся подтаскивает охапками в яму. Тут он на нее накинулся, хотел силой взять... А она как тряхнула его, так он и полетел в яму, под колосники, прямо в огонь. А сама бежать.
— А, мамыньки! — всплеснула руками Ильинична.
— Ну, сразу на нем все вспыхнуло. Он кое-как выбрался из ямы, из огня, да в снег кататься, тушить себя начал. В это время весь овин вспыхнул. Прибежали мужики из деревни, а овин уже догорал. Тут и нашли в снегу обгоревшего хозяина. О том, что Дуська в огонь его толкнула, он ни звука, видимо, жены побоялся. А через два дня умер. Когда батюшка исповедовал перед смертью, он все же признался, покаялся, что имел прелюбодеяние к своей работнице, за то, мол, и бог наказал...
Ильинична покачала головой, а Веретенников продолжал:
— А поп тут же стражнику рассказал, а тот уряднику. Ну, и пошла писать губерния. Дуську за бока да в тюрьму, а потом на каторгу. Я как узнал, сам не свой стал: зачем уехал из Сибири? Может быть, встретил бы ее там? И опять думаю: Сибирь-то ай-ай, велика, за всю жизнь не обойдешь и не объедешь. Деньжонки тогда были, я тут же в губернский суд, сунул четвертную секретарю. Ну-ка, говорю, разыщи мне такое-то дело, в таком-то году судили Евдокию Федоровну Антошкину, куда ее выслали. Секретарь наказал прийти через недельку. Так и есть, прихожу, а у него уже все на бумажке записано. Тут я продал багажишко, какой было привез, купил билет и дую обратно в Сибирь. Доехал уже до Челябинска, а там, на мое счастье, пересадку сделали. Вышел я на перрон и раздумываю: трахнуть, что ли, стаканчик с горя? Вскинул глаза, вижу — женщина на меня смотрит пристально и улыбается. «Что за чертовщина, неужели она?» — подумал я. А она как кинется мне на шею. «Степа! Милый!» И больше ничего не могла выговорить, заплакала. Тут нас облепили любопытные пассажиры. Когда она немножко стала успокаиваться, я отвел ее в сторонку и говорю: «Вот чего, Дуся, теперь меня звать не Степан Иванович Веретенников, а Кузьма Петрович Маслаков. Пачпорт-то я там, на каторге, купил за два слитка золота». — «Ну, сам-то ты ведь не изменился, все тот же Степа?» — спросила она. «Что ты, говорю, милая, как же я могу измениться? Только знаешь что, моя дорогая, как жить-то мы с тобой будем? Мне с этим пачпортом венчаться-то нельзя». А она говорит, что и так жить будем... Так мы и остались с ней невенчанными, — закончил рассказ Веретенников.