Ильинична еще раз тяжело вздохнула и начала убирать со стола посуду.
— Ну, где мне прикажете расположиться? — зевнув, спросил Веретенников.
- Полезай, батюшка, на печку.
— Это хорошо! Давно мои кости не видали такого удовольствия, — ворчал Веретенников, залезая на лежанку.
Вскоре он громко начал храпеть.
Ильинична долго не спала, все думала: то о Васе, то о Веретенникове и его Дусе.
Гость проснулся, когда было уже светло, и торопливо начал собираться. Ильинична тоже собиралась.
— А далеко ли, мамаша?
— Да к старосте иду. Пойдем, и тебя заодно провожу.
— Зачем вызывает староста? — полюбопытствовал Веретенников.
— Я сама иду, ребенка хочу взять.
— Какого ребенка на старости лет?
— Да женщина там недавно умерла, а детей осталось пятеро, родных у них нет. Староста хотел в приют определить, да не приняли. Вот он и решил раздать односельчанам. Денег дает по три рубля в месяц на каждого ребенка. А для меня, как ни говори, а три рубля — это три пуда муки. Зиму-то продержу и сыта буду. А весной он снова хочет хлопотать в приют.
— Ну что ж, это для тебя хорошо, — сказал Веретенников.
— Вот я и решила взять.
— Ну, до свиданья, мамаша, я вот сюда. Спасибо за ночлег, — поворачивая направо, сказал Веретенников.
— Тебе спасибо за письмо. Приходите когда вместе с Дусей!
— Зайдем! — послышался голос Веретенникова уже за углом.
Староста, встречая Ильиничну, весело крикнул:
— Пришла! Забирай последнего. Для тебя остался самый маленький, ему будет у тебя хорошо, да и тебе неплохо, тоже без куска не останешься. Ну как, согласна?
— Возьму, — утвердительно качнула головой Ильинична.
— Валяй-ка, бери. А вот это тебе вперед за два месяца, — он сунул две новеньких трешницы. — Ну, а там поглядим, может, и в приют сумеем отхлопотать.
— Как его звать-то? — спросила Ильинична,
— Сельгеем! — громко ответил сам малыш.
Ильинична принесла кусочек сахару, передала синеглазому малышу, приласкала его.
— Пойдем, Сереженька, ко мне, У нас там хорошо, пароходики ду-ду, ду-ду. Еще тебе дам сахарку.
— Где мой калтуз?
— А картузик-то, вот он, милый, — совала старостиха.
На прощанье она поцеловала Сережу, приговаривая:
— Больно хорошенький, жалко отдавать, да вон сам-то не хочет оставлять. А как у тебя сынок-то, пишет ли?
— Вчера получила, пишет, что в госпитале лежит, раненый.
— Беда, беда, много нынче раненых едет. И когда она только кончится? У нас тоже двое на позиции. Митрий-то пишет, что в обозе, а вот от Федора и писем нет... Ну с богом!
— Прощайте, — сказала Ильинична и направилась с Сережей домой.
— Вот мы и к своей горенке пришли. А ну, поднимай, поднимай ножки-то, — входя на маленькое крылечко, говорила Ильинична.
— Теперь я буду жить у тебя. Ты холосая, сахалу даесь. А как тебя звать? — лепетал малыш.
— Бабушкой будешь звать, а хочешь — мамой.
— Нет. Я тебя буду звать мамой, ты холосая.
— Ну, шагай, сынок, через порог-то, — открывая дверь, проговорила Ильинична.
С приходом малыша в дом Ильинична почувствовала, как в ее душе разливается радость.