— Ты что же это, дочка, загрустила? — спросил Петр Васильевич. — Как же больные-то без тебя будут? Они тоже заскучают.
— Петр Васильевич, честное слово, по сынишке сердце болит, — тихо проговорила Надя.
— Наверное, о том сынишке, который письма пишет?
— Вам только, Петр Васильевич, скажу по чистой совести, что и о Васе не меньше сердце болит. Он был ранен и лежал в госпитале, а теперь его выписывают и, наверное, отпустят домой. Поэтому и пришла вас просить, может быть, напишите ходатайство о переводе меня в родной город?
— Что ж мы будем с тобой делать, голубушка? — в раздумье произнес врач. — Я, пожалуй, тебе напишу, только уговор дороже денег — начатой работы не бросать. Ты ее начала самостоятельно и вела неплохо. Я должен сказать, что не всякой сестре такая работа удается, а в настоящий момент она очень важная и полезная.
— А я и не собираюсь бросать.. Эта работа и самой мне нравится, — возразила Надя. — Наоборот, я хочу, чтоб вы мне написали, какую работу вела в вашем госпитале, чтобы и могла поступить на такую же работу в своем городе.
— Вот это мне нравится! Я с удовольствием исполню твое желание, — сказал врач, прощаясь с Надей.
Через несколько дней, имея на руках удостоверение об окончании курсов сестер милосердия, увольнительный билет и письмо от старшего врача, Надя распростилась с больными, служащими госпиталя и отправилась к вокзалу. Провожала ее Горева.
— Ну, дорогая моя, пожелаю тебе счастливого пути и успешной работы в дальнейшем!..
— Спасибо, Валентина Викентьевна!
— Мы с тобой еще встретимся при лучших обстоятельствах... После войны я тоже приеду в Казань.
Поезд тронулся.
Итак — на родную Волгу, в Казань. За все время пребывания в госпитале Надя не переписывалась с родными. Что ожидает ее там, она и представить себе не могла.
Глава одиннадцатая
Пришел день отъезда Чилима в отпуск. Многие пришли провожать Чилима. Ротный командир, расцеловав Чилима, сказал:
— Ну, Вася, сажай, поправляйся, да пиши, как пойдут твои дела.
А старушка, у которой квартировал Чилим, расплакалась и причитала:
— Вот только встали на квартиру хорошие-то паны и уже уезжают...
— Не горюй, бабуся, не горюй. Все идет к лучшему. Оставшиеся товарищи в беде тебя не оставят. А теперь бывай здорова и не поминай нас лихом, — с этими словами Чилим вышел на улицу.
У двора уже стояла двуколка, запряженная парой лошадей.
— Слезай, Кадников! Я сам провожу Чилима, — кричал Савкин, сталкивая конюха с сиденья.
Бабкин, Ильяс и еще двое солдат прыгнули на повозку.
— Эх вы, родные! — протяжно крикнул Савкин, закрутив вожжами. — Потешим напоследок Чилима!
Лошади с места взяли рысью, провожающие замахали шапками, и все скрылось за углом улицы. Проводив до станции Чилима, солдаты с невеселыми мыслями возвращались в роту. Да и Чилим все еще пе мог успокоиться, тронутый теплыми чувствами провожающих.
«Ведь что ни говори, а три года вместе жили, три года голодали и ежедневно смерти ждали...»
Сумерки сгустились. Налетела снежная туча, завихрилась метель по степи. Мимо замелькали телеграфные столбы, полустанки. Рядом с Чилимом, прячась от ветра за бортом платформы, поет солдат:
Вот чертова кукла и так на сердце кошки скребут, а он еще мусолит эту песню», — думает Чилим.
Но мысль его прерывает веселый окрик: «Слезай, братва! Товарняк дальше нс идет!» Поезд остановился.
— «Шепетовка», — прочитал Чилим.
Здесь солдаты сгрудились шумной толпой. Затем они пошли в вагоны подошедшего поезда. Чилиму с трудом удалось забраться в набитую до отказа теплушку. После открытой платформы он чувствует себя здесь, как дома на на печке. Правда, сесть было негде, пришлось стоять. Со всех сторон подпирали солдатские спины, увешанные ранцами и мешками. Большинство везло оружие. У Чилима мешок тоже не был пустым. Когда собирался, сунул пяток австрийских гранат, думая: сгодятся на Волге рыбу глушить.