Красноармейский патруль, видимо, не был еще осведомлен, что в этом доме находится самый злой враг, а поэтому, не обращая внимания на дом урядника, прошел мимо в другой конец улицы.
Лукич выскочил на задворки и, не теряя времени, припустился к приставу.
Плодущев еще лежал в кровати на мягкой перине со своей Александрой Федоровной.
— Ваше... ваше благородие, пропали. Деревню заняли красные, — выпучив глаза, доложил урядник.
— Куда же мы? — пыхтя и сопя, вскочил пристав.
— Надо скрываться, теперь нам крышка...
— Наслужились... — высовывая голову из-под одеяла, проворчала Плодущева.
— Ну, ты-то будь спокойна, они с бабами не воюют, — прикрикнул он на жену. — А мы побежим, Но вот беда, где нам теперь схорониться? — обратился он к уряднику.
- Я придумал, вашбродь. Пока еще не совсем рассвело, на утрянке садами побежим в стог Расщепина, он у него на стожаре. Всю зиму можно прожить там, никто не догадается. А дома оставаться — ни в коем случае.
— Ну, Саша, я ушел, а ты, как обутрит, собирайся и отправляйся к зятю.
— Хватился зятя! Они еще позавчера погрузили все на баркас и куда-то вниз по Волге уехали.
— Ну, жди дома. Мы скоро вернемся, — сказал пристав, ткнув мокрыми усами в пухлое спросонья лицо своей благоверной, и вместе с Лукичом выскочил на задворки, шумя картофельной ботвой и сшибая подсолнухи. Но не успели они пробежать и ста шагов, как заметили торопливо пробиравшуюся в вишенники человеческую фигуру. Пристав спрятался в плетеный шалаш, где лежала груда еще не убранных яблок, а Лукич отправился в вишенники, куда исчез человек. Человек, подняв голову из-за ветвей, стоял в ожидании.
— А, Петр Ефимович, доброе утро! Чего ты тут прячешься? — спросил урядник.
— Извини, Василий Лукич, животом что-то расстроился, — ответил Днищев, приседая за вишней.
— Ну-ну, — поощрил урядник.
— Ты чего тут? — спросил урядник, когда Днищев вышел из-за вишенников.
— Да яблочишки караулю. А вы ничего не заметили? — таинственно спросил он.
— Нет. А что, солдаты, что ли, были?
— Пряслов не очень давно проковылял по саду.
— Не может быть! Тебе, наверное, пригрезилось, — сказал урядник, вытаращив глаза на Днищева.
— Нет, нет, наяву, вот посмотрите сами, след деревяшкой-то отпечатал.
— Вот как! Даже след оставил — пробормотал Лукич. Не произнеся больше ни слова, он побежал к приставу.
— Возьмите яблочков-то на дорогу, — догнав их, предложил Днищев.
— Пошли вашбродь, — сказал Лукич, торопливо рассовывая в карманы яблоки.
Ранним утром, скрываясь садами от крестьян и красноармейцев, они добрались до сада Расщепина и скрылись в стогу сена.
— Ну, брат, попали, — еле отдышавшись, сказал пристав. — Куда мы теперь? К белым вряд ли сумеем пробраться. Мы кругом оцеплены красными.
Долго они сидели молча. Наконец, Василий Лукич высказался:
— Вашбродь, знаете, что я придумал...
— Что ты придумал, а ну-ка поясни.
— Если взять хозяина в оборот, он, пожалуй, нас переправит к белым, через фронт красных.
— Каким родом?
— Ночи-то, вашбродь, хоть в глаз коли. Сядем ночью в лодку, и пусть нас несет, аж до самого лагеря белых. Они еще не успели далеко уйти, мы их живо нагоним. А здесь ведь все равно нам с вами пули не миновать.
— Ты так думаешь?
— Ей-богу, и думать тут нечего. В последнюю ночь, когда расстреливали этих троих, один из них сбежал, Он теперь уже, наверное, все рассказал красным.
— Кто это сбежал, уж не Пряслов ли на одной ноге? — спросил пристав.
— Вот именно что. он. Когда расстреливали, все солдаты были пьяны, а он, сволочь, раньше, чем успели выстрелить, бултыхнулся за борт. Я-то не очень сильно под зарядом был и тут же, конечно, смекнул. Но, подумав, что все равно утонет, промолчал. А оно получилось иначе. Он, видать, уплыл ниже пристальней и оврагом — в сады. А мы, дураки, и за борт не заглянули, да и ночь-то была, как вот в этом стогу.
— От кого ты узнал?
— А Днищев-то его утром только перед нами в своем саду видал, да и я сам видел след его деревяшки.