— Спасибо, Василий Лукич! — кланяясь, Расщепин тряс длинной бородой.
Выгрузка закончилась, пароход дал первый свисток.
Чилим во весь дух мчался с горы, вздыхая: «Уйдет, проклятый, не успею...» Озираясь, взбежал он на конторку, Лампочка висела там же, на старом месте. На пароход грузили последние корзины с расщепинской рыбой. Урядник о чем-то говорил с хозяином. Чилим раза три прошелся мимо лампочки, попробовал пальцами шнур: мягкий.
— Ты чего, паршивец, не едешь? — крикнул Расщепин.
— Сейчас, дядя Яким, только воду вычерпаю из лодки.
Василий Лукич взял под руку Расщепина и что-то стал ему нашептывать на ухо...
— Как же, как же, обязательно! — кивнул Расщепин. И оба повернули к буфету.
«Вот обжиралы проклятые, рыбы отослал и денег дал, а все мало ему в кадык... Обмыть, говорит, надо хороший улов...» — думал Расщепин.
Чилим этим временем выхватил из-под рубашки пожарницы и резанул шнур. Что потом случилось на конторке — он не помнил... Очнулся, когда Рябинин тряс его за волосы. И в заключение наградил подзатыльником,
Чилим быстро вытолкнулся веслом из шалмана, и лодка скрылась в вечерней мгле. Ехал он на ватагу обиженный. И в барак бакенщика вошел, как побитый.
— Ты что, Васятка, так раскис? — спросил его Трофим, прихлебывая из глиняного блюдца чай. — Побили, что ли?
— Да нет.
- Отчего же ты вареный?
- Да лампочку хотел привезти...
- Какую?
- Ну такую, как в шалаше...
- Где же ты хотел взять ее?
- На пристани. Да вот ножницы там оставил, мать узнает - беда.
- Чего ты городишь? Какие ножницы?
- А шнурок-то срезать. Я хотел ее со светом привезти...
— Ай да, Васька! Молодец! Хотел, значит, осветить нам шалаш... — хохотали Трофим с Кисловым. — Нет, милый, для нашей темноты нужна другая лампочка...
Когда хозяина вторично повезли на пристань, Трофим спросил:
— Ну, как Васька, ножницы взял?
— На что их! — обиделся Чилим. — Еще и от прошлого раза руки болят...
К полудню пришли из Карташихи Петухов с Ананьевым.
Ананьев, сухой, высокий старик, с рыжей реденькой бородкой и крупными веснушками на лице, сказал:
— Здравствуйте, рыбачки почтенные! Как поживаете?
— Потихоньку, — ответил Трофим, — лямку тянем.
— Ну, с богом, тяни ее... А я вот картошенки принес мальчишке, вы, я чай, уху не варите? А мальчишку жаль, парень он хороший, вырастет — солдатом будет. Вот, парень, побалуешься, когда взгрустнется... — высыпал на траву картошку. — А где ваш хозяин?
— В городе, рыбой торгует, — светил Трофим. — А ты, Петушок, по каким делам?
— Да вот насчет телеги...
— За телегу придется калым платить, так не отдадим, — сказал Трофим, оттачивая нож на кирпиче.
— Если уха будет, четвертуху ставлю, — согласился Петухов.
— Ну, кажись, наточил, — пробуя лезвие пальцем, сказал Трофим. — Васятка! Иди чистить рыбу!
Пока варилась уха из ворованной у хозяина рыбы, Трофим, помешивая и снимая пену ложкой, все время глядел на дорогу, скоро ли вернется Петухов, заранее расстелил рогожу на траве, положил хлеб и ложки.
— А вот и я, — появился Петухов, вытаскивая из мешка четвертную водки.
Пили ее чайным стаканом. Чилим выпил половину стакана, сморщился и закашлялся.
— Эх, парень, — пожалел старик Ананьев, — такое добро, а ты его пить не умеешь.
— Ничего, научится, — пообещал Трофим, вытаскивая из котла голову самой большой рыбы.
Ели молча.
— Вот так-то, батенька, — нарушил молчание Петухов. — Хотели рыбки на ушку достать, да животину чуть не утопили... Ваш хозяин, наверное, обиделся?
— Немножко было... Да ему-то что, наши мозоли больше были недовольны. Ну-ка, налей еще по единой.
— Не лишку?
— Ничего, здесь полиции нет.
— А ты, поди-ка, боишься ее?
— Терпеть их не могу, этих стражников.
— Видимо, насолили крепко...
— Да пачпорта-то у меня нет... — Трофим выпил, крякнул и вытер губы рукавом.
— Однажды вот, в Самаре, у овчинника работал, черную дубку делали. Ну так вот, вечером после получки прихлебнули немножко... И спать на овчины там же в мастерской завалились. Ночью пить захотел, а днем — видал, кувшин с водой стоял на верстаке, ну, нашарил его в потемках, да и хлобыснул целый ковшик. Потом чувствую, что за ерунда — хромпиком в нос шибануло. Ну, целый день провалялся, а вечером опять отправился в кабачок, сижу, выпиваю понемножку, прополаскиваю кишки. Слышу за спиной голос нашего мастера! «Сегодня ночью, — говорит, — я Трошку ловко опохмелил дубильной краской, целый ковшик выдул и не сдох, кишки теперь у него черней дубки...» Я не вытерпел, вскочил и давай ему совать под ребра. Тут тамаша пошла, буфетчик за свисток, и набежали «фараоны». Один цоп меня за шиворот да на улицу. «Куда?»- спрашиваю. «В часть!» — «А я, — говорю, — не пойду в эту часть, дай лучше половину...» Он пальцы мне ломать, а держит по привычке за правую руку, а я ведь люпша. Ка-ак махну с левой по сапе, он и с копыт долой... Фыр, фыр — в свисток, а и через ограду и — в садик. Сижу в кустиках, слышу, подбегают двое. «Это ты, Мужланов?» — «А-яй, каково засветил...» Потом все утихло. «Ну, думаю, откупились анафемы, ушли». Только перевалился через ограду обратно, цоп меня молодчики, двое за руки, а один в шею поддает... Когда привели в участок, дали мне эту половину... — Трофим замолчал.