— А дальше? — спросил Ананьев.
— Швырнули меня в вонючую яму, под боками плиты, совсем задрог, начал шарить в потемках, наткнулся на русскую печь, она чуть теплая, думаю: «Хоть в печи, может бить, немножко согреюсь». Залез в нее и уснул. Проснулся, слышу — сапогами стучат по плитам. Один кричит: «Ты, Мужланов, кого привел?» — «Человека», — отвечает он. «Ну где же он, твой человек?» — «Видимо, нечистый был...» — ворчал полицейский. «Э... Вот он где, милой!» — нащупал мои лапти на шестке печки. Выдернули меня за ноги и как был в золе да в саже, так и и мировому представили. Ну, два года арестантских приварили. Водочка-тварь подкузьмила... — заключил Трофим.
— А ты поменьше ее глотай, — сказал Петухов, наливая еще стакан Трофиму.
— Как ж это я буду меньше глотать, если доктор сказал: «Коли, — говорит, — Трофим, бросишь водку пить, то по твоей натуре ты непременно должен с ума свихнуться. Водка, — говорит, — очищает мозги от всякой скверны... Попы-то, думаешь, зря пьют?.. А вот был у нас дьякон, отец Поликарп, тот водку не пил, а потом залез на колокольню и давай жарить во все колокола в будничный день... Значит, того. А если бы водку пил, так и теперь бы еще человеком был».
Чилим в это время протянул руку к налитому водкой стакану..
— Стоп, стоп, Васятка, — ласково сказал Трофим. — Тебе хватит, милый, у тебя мозги еще чистые.
— Раненько он к вам сюда попал, — заметил Ананьев.
— Сирота он, нужда-матушка его сюда загнала, — заплетающимся языком сказал Трофим.
С ухой покончили, водку с помощью бакенщиков допили, Петухов впрягся в телегу и повез ее в Карташиху.
Наступала тихая темная ночь. Чилиму в такие ночи было не по себе, его тянуло в деревню поиграть с ребятами в бабки, в городки, рассказать, что услышал от взрослых бывалых людей... Особенно скучал он, когда хозяин отправлял работников тянуть отдаленные тони, а сам уезжал за Волгу к своей Дуняхе, полногрудой, светловолосой соломенной вдове. Тогда он оставлял все хозяйство под охрану Чилима.
Однажды вечером Чилим увидел недалеко от берега плывущего утопленника. Высоко поднялось распухшее тело какого-то горемыки... Красную рубашку трепало волнами и завертывало к плечам, а ветер подносил удушливый запах мертвечины. Чилим вспомнил, как ночью поймал их с отцом Пронин, вспомнил отца в гробу, слезы матери и, чуя впереди одинокую ночь, заплакал. Собрался было бросить расщепинское хозяйство и отправиться к бакенщикам, но в это время из-за песчаной косы показалась хозяйская лодка. Повезло Чилиму.
А Расщепина в этот вечер постигла неудача. Два часа тому назад, когда он причалил лодку, где всегда оставлял ее на ночь, встретилась ему старушка, полоскавшая белье. Она косила глаза на Расщепина, который, озираясь, торопливо нанизывал стерлядей на ивовый прутик и улыбался, предвкушая жирную уху и пирушку с Дуняхой.
Новенький дом Расщепина, точно вощеный, из свежесмолистой сосны, под железной зеленой крышей, стоял на пригорке недалеко от берега. Жена Расщепина, крепкого телосложения с суровым веснушчатым лицом и расплывшимся толстым носом, стоя возле дома, часто поглядывала то на Волгу, то на дорогу в поле, откуда ждала своих работниц. «Когда же они придут, паршивки, солнышко уже закатывается, а их все нет и нет, дрыхнут, наверное, на полосе... Везде нужен свой глаз... Видимо, самой придется ополоснуть», — думала она, складывая мокрое белье в корзину.
— Здравствуйте, матушка Анастасия Панкратьевна! — издали поклонилась ей старушка. — Встречать, наверное, идешь?
— Кого? — не поняла Расщепина.
- Супруга-то. Он приехавши, сейчас вот насаживал стерлядок на хворостинку. Да крупные такие, матушка! У меня слюнки потекли, Вот, мол, думаю, Анастасия Панкратьевна покушает на здоровье...