Теплый июльский вечер. Солнце медленно прячется за гору, косые лучи его пронизывают серую дымку и ласково скользят по морщинам Волги. Под высокой горой стало прохладнее, на песчаную косу легла густая тень.
В тихой заводи громко плеснула щука, не успели разойтись круги, как заводь прорезала остроносая лодка и бесшумно уткнулась в берег. В лодке двое торопливо начали разбирать сеть. На корме сидел широкоплечий мужчина с коричневыми от загара могучими руками. Небольшая черная бородка окаймляла его худое цыганское лицо. Это Иван Петрович Чилим. На скамейке у гуслей такой же загорелый сын его — десятилетний Вася. Он помогает разбирать сеть и, часто отмахиваясь от назойливых комаров, тревожно посматривает на берег.
— Тятька, вон из-за перевернутой лодки вроде кто-то выглянул, — шепнул он и снова стал укладывать веревку на дно лодки.
— Ребята, наверно, балуются, — тихо сказал Чилим. — Все у тебя?
— Все, — ответил Вася.
Оттолкнулись, поехали. Лодка проскользнула мимо песчаной косы и скрылась в сумерках.
Прозвище "Чилим" Иван Петрович получил еще в молодости, когда вернулся из Астрахани, проработав там три года весельником у рыбаков. На второй день после возвращения он встретился с другом своим Кузьмой Солонкиным. Тот тоже только приехал с рыбных промыслов. На радостях завернули в кабак на базарной площади, выпили по стакану, и пошел у них веселый разговор.
— Ну как поработал в Астрахани? — спросил Солонкин.
— Да всяко было, вначале туго, а потом привык. Первые дни думал, затеряюсь, да, спасибо, Додок выручил.
— Это Андрюшка-то? Знаю. Хоть и любит выпить, а добрый человек, — сказал Солонкин.
— Пришел в Кутум наниматься к рыбакам, — продолжал рассказывать Чилим, — вдруг слышу знакомый голос: «Здравствуй, Ваня!» Думаю, что за дьявол, кто это меня по имени кличет? А он смеется: «Аль не узнаешь?» — Теперь, говорю, признал. Ну, поздоровались как полагается.
«Ты чего, говорит, тут трешься?» — «Да вот хочу наняться к рыбакам». Он глянул на мои коты и живот поджал. «Это ты, говорит, брось. В такой обувке не возьмут рыбаки. Опорыши надо снять да морские сапоги надеть, пусть хоть они без подметок, наплевать, важно фасон рыбацкий выдержать». — «У меня, отвечаю, денег на такое дело нет». — «Ничего, мы это живо обладим. Айда на барахолку. А, может, с нами пойдешь на Балду Липку катать. Там в котах можно. Мы, брат, тыщами ворочаем... — смеется. — Не подумай, что получаем тысячи, нет, тысячами плашку выгружаем из баржи...»
На толкучке отыскали самые что ни на есть рваные морские сапоги, огоревали их за восемь гривен. Хорошо, что посчастливилось сплавить этому же барахольщику свои коты за двугривенный, на них я угостил Андрюшку. Обмыли с ним покупку и распростились: он пошел на Балду, а я — в Кутум».
Что произошло дальше с Иваном Петровичем, он рассказать не успел. В кабачок ввалились три щеголя — сынки теньковских купчиков, чубатые, в шелковых косоворотках и в бархатных штанах. Бахвалясь, начали они показывать свою удаль, кинулись на Солонкина.
— Ах, так, курдюки бараньи! Астраханских чилимников задевать?! — крикнул Иван Петрович, сунув кулаком крайнего. Щеголи выскочили из кабачка, след их простыл.
С тек пор и укрепилось это рыбье прозвище за Петровичем, правда, наполовину укороченное — его стали звать Чилимом...
Стемнело. В небе загорелись одна за другой робкие звезды, половинка луны, похожая на раскаленный сошник, выплыла из-за густого вербача. Чилим неторопливо раскидывал сеть.