— Тебе много надо? — кричал Ситников, хватая со стола плошку с кашей. — Ha! жри! — сунул ее в зубы Твердохлебову.
Тот быстро запустил пятерню в кашу и начал мазать физиономию Ситникову.
Но скоро их растащили, а кашу съели, обезоружив противников. Они еще немножко поворчали, вытираясь и облизываясь, потом успокоились и снова приступили к выпивке.
Утром будили молодых, разбивая глиняные горшки; шумно играл домашний «ансамбль», мать-крестная, притопывая, названивала длинным кухаркиным ножом на печной заслонке, Кузька — брат невесты звонко барабанил железной вилкой по самоварной заглушке, а Припеков дирижировал и ловко вторил им деревянными ложками. Сват Синичкин, закатив глаза под лоб, уперши руки в боки, пустился выделывать коленца вприсядку. Когда же молодые сели за стол, его сменила сваха. Она выстукивала юфтовыми башмаками, склонив голову набок, и, помахивая платочком, визгливо припевала:
— И-их ты! — снова засучила ногами, тряся жиром своих бедер.
Пронин сидел в переднем углу рядом с собственной женой, глядел на веселую пляску сватьев и думал: «Радуются, что опутали...» А молодуха заботливо вытирала платочком выступивший пот на его лбу.
— Так, матушка, так! Ухаживай за ним, они это любят, — визжала сваха, — А то, поди-ка, зачирвел без бабы...
Пронин многое передумал и пережил в эту первую брачную ночь. И, подогретый крупной порцией водки, уже успокоился. «Зря, мать честная, пошумел вчера с попом, ничего бабешка... Хоть малость и поковырена оспой да левый глаз к носу косит, а остальное-то, слава тебе, господи, в порядке».
В это время вбежал почтарь с красной нашивкой стрелы на рукаве и громко крикнул:
— Телеграмма! Кто тут господин Пронин?
— Это я буду, — гордо подняв голову, ответил Пронин.
А дружка торопливо совал стакан водки письмоносцу.
— На-ка, дерни с устатку.
Пронин снял бандероль, и передал телеграмму Кузьке.
— На, читай!
«Уважаемый господин Пронин! Пароход готов. Вышлите ваши соображения по его названию. Главный инженер Баринов», — прочитал Кузька.
Подвыпившие гости поздравляли Пронина, кричали «Ура!» и лезли целовать — кто хозяина, кто его молодуху.
Глава одиннадцатая
На пронинском пароходе заканчивались последние работы. На кожухах колес, спасательных кругах и пожарных ведрах заводские маляры написали «Теньки». Наняты были лоцман и капитан, подобран знающий дело машинист. С ними Пронин приехал принимать пароход. В классах и каютах пахло только что высохшей масляной краской, в машинном отделении все блестело.
- Ну как, Григорий Ефимыч, ничего будет суденышко? — спросил Пронин капитана.
- Славное, Митрий Ларионыч!
Пронин улыбался и поглаживал бородку.
— Спасибо, Михайло Семеныч! Сдержал ты свое слово, — жал Пронин руку Баринову. — Ты, того, подожди уходить, я тут послал штурвального, да и расплатиться надо с тобой.
Пока выпили да закусили, пароход уже был под парами. Пронин торопился отплыть, посмотреть, хорошо ли будет судно на ходу.
- Ну что ж, Григорий Ефимыч, валяй, благословясь, гуди! - Пронин снял шапку и размашисто перекрестился.
Его примеру последовали лоцман и капитан; капитан быстро двигал рукой ниже подбородка, как бы святил пуговицы кителя и, накинув капитанку на седеющую голову, привычной рукой нажал ручку свистка. Пароход «Теньки» впервые подал голос.
К штурвалу встал лоцман Баскаков, тот самый, что служил на галановской «Находке». После всех вошел в рубку штурвальный Панов.
Отрывисто прозвучал третий свисток, с мостика раздалась негромкая, но внушительная команда капитана:
— Отдай носовую! Вперед, самый тихий!
На повороте пароход накренился.
— Григорий Ефимыч! Чего это мы на правый бок валимся? — Беспокойно спросил Пронин.
- Как же! На поворотах каждое судно дает крен, — спокойно ответил капитан и, чтобы потешить хозяина, дал команду: «Вперед, до полного!».
Плицы колес начали часто выбивать, будто выговаривали: Шеланга, Теньки, Лабышка. Пароход резал упругую поверхность Волги. Пронин поглаживал бородку и, улыбаясь, говорил капитану:
— Ах, в рот-те калины, Григорий Ефимыч! А ведь ловко едем!
— Замечательно идет! — подтвердил капитан.