— Как же правильно? — крикнул, протискиваясь вперед, Перов. — Чей скот барский хлеб топтал, пусть тот и платит. Но голос Перова постарались заглушить. Мужики, хоть и смотрели исподлобья на богачей, но выступить и сказать правду перед сходом никто не решался, потому что каждый был либо должен, или собирался просить в долг. А старосте это решение тоже было по душе, у него скота было больше всех. Он и поторопился перейти к следующему вопросу.
— Вот чего, старички! У меня есть еще одно обчественное дело. Нашему уважаемому Митрию Ларионовичу Пронину сегодня ночью какая-то тварь ребенка подсунула под окно. Так вот, мужики, надо кому-то взять на воспитание.
— Пронину подкинули, пусть он и берет! — громче всех кричал Чернов, который давно точил на него зуб. — Хватит, наверное, на воспитание одного ребенка? Прошлой осенью пароход продал Митрий Ларионыч! Это не по-христиански выходит. Вам, можно сказать, счастье идет, а вы отказываетесь... Правильно я говорю?
— Верно! — крикнуло несколько голосов.
«Черт тебя тянет за язык», — подумал Пронин, пролезая ближе к столу.
— Нет уж, старички! Увольте от этой должности. Я для нее не приспособлен... А пароходом корить меня нечего! Не приведи бог каждому иметь такое счастье... На этом проклятом пароходе я в прах разорился! — кричал Пронин, злобно глядя из-под нависших бровей.
— Постой-ка, Митрий Ларионыч! — снова вступился староста. — Я не понимаю, как же ты разорился? Денежки-то получил, вот если бы он у тебя сгорел, или, скажем, утоп, тогда другое дело...
— Правильно, Прохорыч, — кричали мужики. — Отдать ему ребенка, пусть и воспитывает...
— Нет. Благодарю покорно! Кому хотите отдавайте, а я не возьму.
В это время пробрался поближе к столу грузчик Алонзов.
— Разрешите, старички, сказать слово?
— Можно, валяй! — послышались голоса.
— Вот чего, старички! — начал Алонзов. — Я долго батрачил у Митрия Ларионыча и скажу: действительно ему отдавать не надо, и вот почему — заморит голодом... Когда работаешь на него, и то он не хочет накормить, как полагается. А тут какого-то чужого ребенка... Он от родного племянника отказался, загнал его невесть куда... Я вот чего хочу сказать: у меня их четверо, давайте я возьму, пусть будет пятый, в большой семье незаметно вырастет...
— Молодец, Тимоха! Правильно! — крикнул Перов.
Пронин строго посмотрел на Алонзова и подумал: «Вот мошенник, везде старается меня оклеветать да очернить...>
— Ну, как решим, старички? — спросил староста.
— Отдавай, Прохорыч! Чего тянуть! — кричали мужики.
— Запиши, на всякий случай! — посоветовал кто-то из задних рядов.
— Ну-ка, тетка Матрена, разверни, поглядим, сын али дочь? Парнишек-то у меня четыре, а девки ни одной, жена все время ругает... Эх, брат, промазал, опять парнишка! — развертывая одеяла, сказал Алонзов. — А этот угол чего так свесился?
— Тут что-то зашито, — пощупала Матрена угол оде-яла.
— Надо поглядеть, може, метрика? — сказал Алонзов, разрывая нитки.
— Письмо, Прохорыч! — крикнул он, кладя на стол толстый пакет.
— Интересно, чего там написано? — скосил глаза на пакет староста.
— Тише, мужики! — закричал он, доставая свернутую бумагу из пакета.
Все замолчали. Староста, развернув бумагу, начал читать:
«Крещен и миром помазан, звать Сережей. Прошу принять на воспитание. А за труды мое скромное вознаграждение к сему прилагаю в сумме десять тысяч рублей. С приветом остаюсь. Неизвестная...»
— Хо-хо! Вот дык так! — крикнул староста, тараща глаза и заглядывая в пакет: «Так-то и я не прочь взять...»
Но перерешать вопрос было поздно, да и жадность не хотел он выказывать перед сходом. Мужики, толкая локтями друг друга, показывали на пакет. Алонзов взял ребенка и, протягивая руку к пакету, спросил:
— Можно взять, Прохорыч?
— Да уж, что говорить, бери, твое счастье... — нехотя произнес староста, все еще не в силах оторвать взгляда от толстого пакета.
— Баба, чай, ругать не будет, — сказал Алонзов, направляясь к выходу.
— Вот так тебя, упрямый козел! Сколько вчера баяла: возьмем ребенка для счастья! — шипела Матрена, вставая со скамейки. — Дура я, дура, как же это я раньше не поглядела? Видимо, бог глаза отвел...
Пронин не слышал слов Матрены, стоял, точно окаменелый, зажав в кулак свою реденькую бородку. Все вышли на улицу, а он еще стоял, не двигаясь, как деревянный.
— Митрий Ларионыч, — тихо сказал староста, тронув Пронина за рукав рубахи. — Пора, брат, двигаться, Я ухожу, запирать буду канцелярию.