— Что случилось?
— Уж не осуди, родной, кой грех, быть может, словом обмолвлюсь, так ты уж того, не вели в участок тащить, мы ведь деревня, лыком шиты...— низко кланяясь, произнесла Оленкова.
— Хо-хо-хо! — закатился пристав. — Небось трусишь попасть в участок? Держи язык за зубами...
— Как, батюшка, мне его держать? Ведь я им только и кормлюсь.
Пристав решил, что пришла она непременно от Байкова, и весело предложил ей стул.
— Так вот, сударь мой, уважаемый Иван Яковлевич! Пришла по очень сурьезному делу... — садясь, продолжала она. — От Никифора Прокофьевича! Парень-то, бают, с тоски убивается... Да и года, родной. Времечко пришло...
— Про что это ты раскудахталась? — как бы не понимая, спросил пристав.
— Да все про то же, родной! Если, баит, не ее, так другой мне и не надо...
— Не знай, как и быть, Васюха. Девка еще молода...
— Ну, гляди, родной, тебе виднее, что к чему, ты человек ученый, все понимаешь...
Плодущев помолчал и сказал:
— Что ж, ладно, коли так. Действуй, а это вот задаточек. — Он сунул рублевку свахе.
— Спасибочко большое, — поклонилась Василиса.
Свадьба была богатая. Перепившиеся гости валялись на улице, кто куда сумел уползти. Днищев, верный слуга Байкова и негласный помощник пристава, лежал на водовозном рыдване около байковской кладовой и тонким голоском пел «Боже, царя храни...»
Сватья, Байков и Плодущев, водки пили мало, больше угощались чайком с лимоном и строго следили за порядком. Когда гости, насытившись, разбрелись, а молодых уложили спать, сватья вздохнули посвободнее.
— Ну, сваток! Трахнем! За наш родственный союз, за общее дело, — весело произнес Байков, подняв стакан.
— Кушай, сват! — поклонился пристав и, выпив, поискал глазами, чем бы приятнее закусить.
- Севрюжкой, севрюжкой! Али вот паюсной. Эх, икорка славная, ешь, сват! Теперь заживем...
Свадьба отгремела. Кончились шумные горелки, отзвенели песни хороводов. На деревню надвигалась страда. Зубрились серпы, отбивались косы.
Все готовились к уборке урожая. И пристав с Байковым еще старательнее принялись за работу. Обозы подвозили к берегу дубовые шпалы, складывали их в длинные штабеля. Артель грузчиков еле поспевала грузить баржи, арендованные Байковым. А верный слуга Байкова Петр Ефимович Днищев подыскивал новое, еще более выгодное дело...
Раннее утро. Черные стрелки на часах Спасской башни показывали половину третьего. Свисток савинского «Кондратия» возвестил пассажирам о прибытии к Устьинской пристани. Публика спешила в город. На перекрестках улиц мельтешили черные шинели: полицейские кричали на дворников, поднимавших целые облака пыли своими метлами.
Обгоняя пешеходов, еле слышно постукивая резиновыми шипами, по мостовой катила пролетка, запряженная вороной кобыленкой, трусившей иноходью и повиливавшей обтрепанным хвостом. В пролетке сидел пассажир в суконной поддевке и в таком же картузе, напяленном до самых глаз. Окладистая русая борода седока разделялась утренним ветерком на две половины.
Ямщик посвистывал и взмахивал кнутом над головой седока, но тот ничего не замечал; взгляд его был задумчив. Пожалуй, и знаток, пристав, не сумел бы определить, какие думы кружились в голове седока... Это ехал Петр Ефимович Днищев. Может быть, у него была забота получить те пятнадцать тысяч, ассигнованные на укрепления берега Волги? Или что другое сосало сердце Днищева? — Неизвестно. Доехав до перекрестка против Спасской башни, он расплатился с извозчиком. Вынув из-под сиденья туго набитый мешок, отправился пешком к воротам казенного дома. Ждал он недолго; скоро заскрежетал замок, загремел тяжелый засов, и ворота распахнулись. Их заняла стража в черных шинелях и низеньких шапочках. На стальных клинках играло лучами утреннее солнце. В середине конвоя шли арестанты с бледными лицами, в куртках из серой мешковины и таких же колпаках; руки их скручены за спины. В последнем из выходивших Днищев узнал Ланцова. Появившийся впереди начальник конвоя с силой оттолкнул Петра Днищева и пинком отшвырнул котомку с дороги. За конвоем следовал взвод солдат с винтовками на плече.
— Что вам нужно? — строго спросил Днищева вышедший в это время начальник караула.
— Ваше благородие, я принес милостыню подать несчастным, содержащимся в этом доме, — вздохнув, произнес Днищев. Начальник, откозырнув, вернулся обратно. Вскоре вышли два солдата из охраны с корзинкой.
— О господи! — перекрестился Днищев и высыпал булки в корзину из своей котомки.