— Милый ты мой! — всплеснула руками Ильинична. — Да разве это ты пришел?! — заголосила она и припала к нему головой. — Тень от тебя осталась.
— Ну хватит, Федынька, слезой горю не поможешь... — утешал он жену.
В конце улицы мелькнула пунцовая рубашка, это бежал его Вася со связкой окуней на кукане.
— Тятька! — подбежал он к отцу.
У Чилима задрожали плечи. Он, сидя на завалинке, зажал сына в коленях. Широкой ладонью молча гладил его черные вьющиеся волосы.
— Мамка! Иди вари уху!
Вошли в избу, Вася втащил отцовскую котомку, в которой болтались запасные лапти, жестяная кружка и кусок черствого хлеба.
— Вот и все, что заработал за три года, — сказал Чилим, вытаскивая из мешка свои пожитки.
— А рука где? — спросил Вася, пощупав пустой рукав.
— Оторвало, сынок.
— А больно было?
— Не помню, милый... Как я рад, что, наконец, добрался... — сказал Чилим и закашлялся.
— Настыл, что ли? — спросила Ильинична.
— Ничего, ерунда, пройдет...
Но Федора Ильинична горестно качала головой — она знала, чем может кончиться эта ерунда...
И, действительно, после приезда Иван Петрович весь как-то размяк и все больше лежал на холодной печке.
Тюремный врач в своих предположениях ненамного ошибся.
Спустя полтора месяца, как-то вечером, залезая на печку, Чилим пожаловался:
— Ну, старуха, видно, я оставлю вас вдвоем с Васей...
Утром Чилим умер.
Глава четвертая
Ветер завывал, крутил воронкой давно опавшие желтые листья и рассыпал их по грязной улице. На деревню наплывала густой тяжелой тучей осенняя ночь.
Уныло смотрели темные окна в низеньких почерневших избенках. В крайней к обрыву над Волгой мерцает тусклый огонек тоненькой свечки, прилепленной к гробовой доске у изголовья. Ветер прорывается в щели и тихо шевелит суровый саван. Правая рука покойного лежит на груди, а левый пустой рукав прихлестнут черной тесемочкой. В переднем углу, перед медным распятием, теплится лампадка, и чтица перед ней гнусаво произносит непонятные слова. У порога, сгорбившись, стоят три старухи, изредка нехотя крестятся и часто перешептываются, видимо, осуждают бедность, оставленную покойным. Из чулана слышны одинокие вздохи и тихое рыдание Ильиничны. У самого окна сидит на скамейке мальчик. Он смотрит в заплаканное стекло на улицу — и что-то тяжелое, как эта непроглядная туча, давит ему сердце. Но мальчик не плачет, он только вздыхает.
— Сходил бы ты, Васенька, за водицей, — тихо сказала вышедшая из чулана мать, вытирая синим фартуком мокрые от слез глаза.
Он так же молча встал и тихо вышел, точно боясь потревожить покой.
— Ах, Чилим, Чилим, — вслед ему произнесла одна из старух, перекрестившись. — Сколько же ему годков, Ильинишна?
— Тринадцатый, — ответила сквозь слезы мать.
— Хоть бы еще немного протянул, — обратилась старуха в сторону покойного. — Пристроил бы куда мальчишку... А теперь куда же ему, осиротевшему? Эх, Иван Петрович, как ты оплошал...
— Куда ж я теперь определю своего Васю? — голосила жена, обливая теплыми слезами могильный бугор.
— А ты, матушка, не реви, бог милостив, — утешали мать Чилима соседки. — Сходи-ка к старому хозяину, покалякай с ним, да в ноги поклонись, откажет — не убьет, а может попадешь ему под хороший раз, и, гляди, возьмет еще в работники.
«Не миновать, видно, поклонов хозяину, — думала она, собираясь к Расщепину.
Нельзя сказать, чтоб плохо принял ее хозяин. Потужил вместе с ней об Иване Петровиче, которого помнил как исполнительного работника. Но сына его Васю все же не взял.
— Куда его, молод еще, пусть немножко подрастет, тогда поглядим,— сказал он, прощаясь. — А все-таки заходи понаведаться, может, что-нибудь и придумаем...
Прошло с того времени много месяцев, а Чилим все еще бегал в затон удить ершей. Федора Ильинична снова отправилась к хозяину, на этот раз Расщепин смилостивился...
— Ну полно слезы-то лить. Сказал, возьму, — значит, возьму, присылай-ка в марте, — утешал он, выпроваживая ее из дома.
Наступала весна, и на волжском полотне все ярче обозначалась, темнея, зимняя дорога. Пески с обеих сторон Волги раньше сбросили снеговую одежду.
Рыбаки готовили к весенней путине лодки. Дымил костер, пахло смолой и начинавшей разогреваться луговой землей. Все это радовало рыбаков, напоминало им что-то родное и близкое...
— Шевелись! — неожиданно крикнул Расщепин. — Весна торопится. Вот оно, батюшка, как припекает, — кивнул он в сторону солнца. — Васька, гляди у меня в оба, смолу не спали. Слышишь, что я говорю?!