— Хорошее ты дело задумал, Ларионыч. Мужики будут век молиться за тебя, — А сам думал: «Ну и захапа, сволочь!»
— Прихлебнем еще по одной, бог-то велел до трех... — сказал Пронин, видя, что староста о чем-то задумался.
Еще выпили по стакану.
— Где думаешь строить? — спросил староста, намазывая тертым хреном большой ломоть ветчины.
— Право, и сам знаю. Посоветуй, пожалуйста! Облюбовал было я Солянище. Знаешь, из каких соображений: подальше от деревни оно, и в смысле пожара, и все такое... А главное — подъезд хороший.
— Да, это ты ловко выбрал, лучшего участка по всей округе не найдешь, — заключил староста.
— Но вот в чем беда, Прохорыч: земля-то мирская, выгон, хоть она и пустует давно, а загораживать как-то нехорошо. Я бы, конечно, мужикам уплатил, если согласятся.
— Ничего, Ларионыч, я покалякаю с мужиками, ведь для них же стараешься, — льстил староста, а сам думал: «Все для них да для них, а денежки за помол для кого? Ну и хитер, бес сухой».
— Устрой все сам, Прохорыч, чтобы мне не возиться с мужиками. Что хочешь делай — не любят они меня. На-ко вот на расходы-то, — Пронин сунул пачку кредиток старосте.
— Беру только на оформление, а так бы ни в жисть, — заплетающимся языком бормотал староста.
Вечером, после третьей чарки, староста, качаясь, как маятник, и размахивая своей палкой, плелся домой. Он горланил во всю глотку, повторяя одно и то же место из песни:
«Да, Катенька, Катюша! Да, печальное сердце!..» Заслыша голос старосты, старухи захлопывали окна, а собаки с визгом шарахались в подворотни.
Пронин, проводив старосту, скривил губы в пьяной улыбке и, потирая костлявые руки, подумал: «За денежки всех можно купить».
Не прошло и недели, как на Солянище появились подводы с досками, бревнами и другими строительными материалами. Вкапывались столбы, площадь обносилась плотным частоколом.
Пронин, забыв прежние неудачи, загорелся новой идеей — стройкой. Всю осень и зиму он был в разъездах, закупая машины, жернова и всякие другие мукомольные приспособления.
К новому разливу весеннего паводка на Солянище была сооружена мельница на четыре постава. Поп отслужил молебен, и начали делать пробный пуск. Вначале не ладилось: то муку пожигали, то слишком крупные отруби шли. Только уж потом, когда Пронин нанял опытного мукомола, Макара Ивановича Пескова, мука пошла пухлая, белая.
Хозяйки расхваливали пронинскую муку. Русские бабы говорили: «Ну и калач выходит из этой муки, как солнышко». А татарки вторили: «Ай-яй, якши кумась будет».
Дивно разнеслась слава о пронинской мельнице, по всей приволжской округе, вплоть до самого Шемякина.
На обгороженной частоколом площади стояли сотни телег, груженых зерном дли помола. В отдаленном углу за низенькой каменной стеной дымили костры.
Там приехавшие из дальних деревень в ожидании своей очереди кипятили чай.
Пронин расхаживал по двору в белом от муки кафтане и с напудренным мучной пылью носом, улыбался, глядя на сотни возов, разговаривал с приезжими, спрашивал, какой урожай по окрестностям. Обойдя двор, он шел в помещение мельницы и, проходя мимо ларей, так же, как и мельник, подставлял костлявые пальцы под жестяной желобок, откуда быстрой струей текла теплая мука.
— Ну, как дела, Макар Иваныч? — спрашивал каждый раз Пронин.
— Будто ничего, слава богу, Митрий Ларионыч, мука прелестная, все очень довольны, сами изволите видеть.
— Ты насчет лопатки смотри не зевай...
— Берем, как приказали, четыре фунта.
— Сколько приходится на камень в час? — интересовался хозяин, хотя сам уже давно подсчитал, сколько получит в год.
— Десять пудов на постав мелем, четыре пуда в час.
— Дельно. Как ты думаешь? — ткнул пальцем в выпуклый живот мельника Пронин.
— Очень хорошо, Митрий Ларионыч! — отвечал Песков, а сам думал: «Эх, мне бы это хозяйство! Повернул бы я по-своему».
После этого Пронин шел в машинное отделение.
— Ну как, Леонтьев? Валит, стучит, грохочет? спрашивал он машиниста.
— Замечательно стучит, — отвечал машинист.
— Ну-ну давай, жми крепче, только горючее береги, это тоже денежки.