Новый машинист, Федор Федорович Лучинкин, оказался очень услужливым.
— Ну как, Макар Иваныч, ничего машинист? Не занимается ли вредными разговорами с помольцами и рабочими? Не замечаешь? — выпытывал Пронин.
— Нет, Митрий Ларионыч, не замечал, — отвечал Песков. — А что работник, видать, хороший, способный и старательный.
После этих разговоров Пронин совсем успокоился и реже стал заглядывать на мельницу.
Однажды утром, в конце октября, Пронин был на мельнице. Мельник услышал какое-то неровное хлопанье приводного ремня.
— Митрий Ларионыч, чего-то ремень стучит. Может, остановить машину да перешить? — спросил Макар Иванович.
— Нет, подожди, я сам погляжу,— сказал Пронин, торопливо направляясь в машинное отделение.
Около двери стояли помольщики. Он протискался между ними и торопливо подошел к маховику, заглядывая на ремень. Но с полу нельзя было ничего определить. Он поднялся на третью ступеньку подставки и нагнулся над быстро пролетавшим ремнем. Вдруг ступенька подвернулась, и Пронин полетел вниз. Через мгновенье он уже лежал окровавленный на грязном полу. Подбежали машинист, мельник. Но Пронин уже не дышал. Послали за врачом, дали знать уряднику и приставу. Вскоре на мельнице появилась целая комиссия, отправили телеграмму Стрижову. Он ответил: «Выехать не могу, хороните».
Приставу не удалось заняться пронинским делом, ему был доставлен пакет от помещика Серпуховского. Тот извещал: «Прошу прибыть немедленно. Деревня бунтует, охрана побита, мужики отломали у амбаров двери и увозят хлеб».
Пристав собрал стражников и покатил в соседнюю деревню, а дело по проверке пронинского капитала возложил на урядника Чекмарева. Урядник призвал старосту, двоих понятых из сотских и отправился с ними проверить пронинское имущество, чтобы составить акт. На небольшом, заросшем травой пронинском дворе встретила их Матрена. Слезливый взгляд ее наводил тоску на всю комиссию.
— Хватит глаза мочить! — прикрикнул Лукич. — Веди, показывай, где хранишь сокровища?
— Это какие, батюшка, сокровища? — спросила Матрена, все еще всхлипывая.
— Где бумаги? Где деньги?
— Не знаю, батюшка городовой, а денег-то поди-ка, чай, и пе осталось ничего... Право, не знаю.
— Я те покажу! У меня узнаешь! — грозно крикнул Лукич.
— Да вы что, батюшки! — заголосила Матрена.
— Где же это деньги-то? Надо быть, в подвале... Ты скоро вспомнишь! — кричал урядник.
— Сейчас, сейчас, батюшка!
— Ну, ну! — прошипел Лукич, поглаживая усы.
— Сейчас, сейчас, батюшка, сейчас родимые, — доставая ключи, проговорила она.
Лукич трясущимися руками вырвал ключи и заорал:
— Где ход в подвал?
— Из спальни, батюшка городовой.
— А ну-ка, веди!
Спустившись в подвал, Лукич шарил выпуклыми глазами по стенам, сплошь затянутым серым паутинником. Неожиданно его опытный глаз наткнулся на замочную скважину в каменной стене.
— Ага, вот где! — радостно произнес он.— Сюда свети, Прохорыч.
Подобрав ключ, который легко вошел в скважину, Лукич открыл тяжелую дверку. На железных полочках лежали в аккуратных стопах кредитки. На одной из полок Лукич увидел порядочный мешочек. Оказалось, что он набит до краев золотыми. Руки урядника задрожали и полезли в мешочек. Прохорыч прерывисто дышал, загораживая рукой свечу.
— Ты чего?
- Я? Ничего...
— Ну, то-то!
Вдруг Прохорыча прорвало:
— Василий Л-лукич! Для разживы горстку возьму? — Урядник оглянулся на лестницу. Палка выпала из руки Прохорыча, а рука уже была в мешке. Золотые сыпались со звоном па плиточный пол, проскальзывая меж толстых пальцев старосты. Он лез уже за новой горстью.
— Куда! Куда! Цыц! Хватит! Убери лапу! — прошипел Лукич.
Громкий стук тяжелой дверцы, точно ножом, кольнул сердце старосты.
Лукич вырвал свечку у старосты и, еле попадая, начал совать палочку сургуча в пламя свечи. A староста ползал по плитам пола, подбирая упавшие монеты. В это время Матрена, скрючившись над люком, точно над могилой своего хозяина, часто смахивала крупную слезу, не видя, что делают с пронинским добром два строгих представителя деревенской власти.
Протокол и акт были написаны по установленным формам, как приказал пристав. Все бумаги, какие нашлись в несгораемом шкафу, вместе с завещанием на имя Стрижова были запечатаны в огромный пакет и отправлены с нарочным приставу.