Но тут Вероника остановилась, и совсем тихо, видно, сильно смущаясь, прошептала:
— А, в общем то, и не надо это ему петь. Песенка… я ее, честно говоря, тоже от Сикуса слышала… Дальше и не помню…
— Обязательно, обязательно передам ее. — заверил девушку Ячук, и послав воздушный поцелуй, быстро пошел среди снега.
Много снега еще не навалило, ибо только недавно прошел первый снегопад, и впереди еще была долгая-долгая зима. Тем не менее, снег доходил маленькому человечку до головы, и не легко бы ему пришлось, даже несмотря на рыхлость этого снега — однако белая стена сама расступалась перед его грудью и закрывалась за спиною. Выходило так, что лишь голова его показывалась над поверхностью, и заметить со стороны его было практически невозможно.
Вероника простояла еще довольно долгое время на месте; и, когда Ячука уже не стало видно, все стояла, смотря в ту сторону, куда он ушел.
Губы ее тихо шевелились и тающие на них снежинки могли слышать такие слова:
— А все-таки, наша прежняя жизнь уже оборвалась. Прощай, Ячук…
Она, все-таки, простояла еще некоторое время — недвижимая, не в силах оторваться, от этого темного заснеженного поля; от проступающих на западе исполинских Серых гор.
Но вот очередной и, довольно сильный порыв ветра налетел со стороны орочьей башни, принес в себе грубый, пьяный хохот, ругань — разрушил то печальное, что охватило Веронику, и вот девушка, вздохнувши, повернулась и пошла обратно в глубины черного леса.
С каждым шагом сгущалась чернота, и, вскоре, она вышла на тропинку, на которой лежали оставленные ей по дороге золотистые зернышки. Когда она доходила до одного зернышка, то впереди, едва приметной искоркой вспыхивало иное — она доходила до него, и различала следующее. Помимо же этих крапинок ничего не было видно…
Не раз проходили уже такие путешествия — ведь, Вероника не только провожала Сикуса, но, довольно часто выбиралась и в более светлую часть леса, чтобы погулять, побродить в одиночестве. Ей очень нравились такие вот мгновенья, когда никого поблизости не было, когда было тихо-тихо. Порою, ей вспоминалось детство: шумная, пьяная, жестокая толпа, и она с ужасом отвергала те воспоминанья — мрачное, даже зловещее молчание этого леса была ей куда ближе того безумия. Она целые часы могла проводить в безмолвном созерцании, этой наполненной древними стволами темно-серой глубины; но временами ей становилась жутко — она чувствовала, что рядом присутствует некто для нее незримый, что за ней внимательно наблюдает нечто; и что она, несмотря на то, что провела в этом лесу вот уже более двадцати лет, ничего-то про него не знает — и что лес этот, если только захочет, может сделать с ней все, что угодно.
Что же касается центральной части леса, где был этот вековечный ледяной мрак, то ни она, ни кто либо из них, не когда в этой черноте не останавливался, ибо все уж знали, что чернота эта живая, что она, когда только захочет может поглотить их.
Вероника остановилась, прислушалась. Обычная, мертвенная тишина: но как же жутко — кажется, что, стоит только руку в эту темень протянуть и вот дотронешься до чего-то, чего и вообразить себе нельзя, что тут же поглотит ее. Она поскорее пошла вперед, и через несколько минут поняла, что идет совсем не туда, куда следовало бы идти. Она хорошо помнила какие повороты делала тропинка — а тут повороты были совсем иные… Она решила дойти то следующего зернышка, а там уж и остановиться, оглядеться. Но до зернышка она не дошла: что-то подвернулось ей под ногу (это должен был бы быть корень, однако она почувствовала, как дернулась эта холодная, твердая плоть) — на ногах она не удержалась, упала, покатилась под откос, попыталась ухватиться за что-нибудь; однако — вокруг была только ледовая поверхность.
Затем, несколько секунд она падала, и сильно ударившись о твердое дно, обожгла себе лицо леденящей водою. Тут же вскочила, огляделась. Место было жуткое — настолько жуткое, что она едва сдержала рвущийся из груди вопль. В воздухе плыло кровавое марево; и в этом свете видны были почти отвесно уходящие вверх стены, от одной стены до другой было не менее пяти метров, однако — вверху они расходились. Стены представляли собой черные древесные мускулы, которые заметно надувались; среди этих мускул проступали жуткие, выпученные черно-красные, медленно двигающиеся глаза; помимо того были и черные провалы в которых клокотало что-то, и извергалась зловонная дымка. Но главная пасть, распахнутая в беспрерывном вопле, распахивалась шагах в десяти перед Вероникой. В эту пасть устремлялся черный поток, который достигал девушке до колен, и жег холодом. Эта главная пасть, то плавно двигалась, то, вдруг, резким рывком, почти полностью защелкивалась. Вокруг пасти шевелились, точно скопище змей, ветви-отростки. Вот пасть распахнулась метров на десять, и над ней вылупились два громадных красных глазищи.