И тут стены издали тяжелый, печальный стон, от которого вздрогнула Вероника:
— Хотел бы я понять… Хотел бы побыть немного вами… Впрочем — мне никогда вас не понять. Вы так похожи на костер — горите, горите, а потом ничего не остается от вас, кроме пепла, да и тот уносится ветром. Стихи придуманные вами: что это, как не ваши отчаянные вздохи?! Ну… оставь мне на память одно из ваших стихотворений, ибо самому мне никогда не придумать стихотворных строк — это только вы, живые, можете вкладывать в слова пламень; можете делать так, чтобы они звучали музыкой. Одно, одно оставь мне на память.
— Хорошо — только потом я должна бежать…
— Да, — ты, ведь, должна увидеть своего мертвого друга. Я отпущу. Но сначала стихотворение.
— Я никогда не слагала стихов. Есть один человек, Сикус…
— Уж я знаю. — в голосе послышалась усмешка.
— Ведь — это вы…
— Я лишь часть огромного целого. Я лишь исполняю волю… Но нет — я почти не трогал Сикуса; хотя и прикоснулся к его виденьям… Я многое знаю про него. Но — довольно. Стихотворенье!
— Я его случайно услышала. Он тогда стоял повернувшись лицом к пламени ну а я проходила позади; и случайно услышала, остановилась. Я никогда не слышала такой боли в голосе; разве что единожды, во время того покаяния, когда он все сердце свое измученное пред нами раскрыл:
— …Я не знаю, о ком пел он тогда; быть может, и, даже скорее всего, что о себе. Но мне кажется, что эта песня подходит и вам, потому что не даром же вы у меня спрашивать стали, не даром же постигнуть чего-то, кроме вашего мрачного существования, желали. Значит, и в вас есть какая-то искорка. Я уж не помню кто, но точно кто-то говорил, что в каждом из живущих, как бы темен он не был есть такая искорка; может и погребена она под этим темным, может и тяготится им, но настанет освобожденья… А теперь освободите меня, я должна бежать!
— Да, да. Конечно же. — голос был совсем не таким грозным, как в начале их разговора; теперь в нем была великая тоска, и страдание.
Щупальца-ветви уже понесли Веронику к выходу, а голос все вещал:
— Я бы поговорил еще с тобою. Мне так забавно слышать твои речи: они такие быстрые, пламенные; они так не похожи на мои собственные думы. Быть может, я приведу еще раз тебя, чтобы только поговорить.
— Если ты приведешь меня насильно, я не стану с тобой говорить.
И вновь, наполненный страданием вздох:
— Сама же ты никогда не придешь…
Тут ветви стали поднимать ее так стремительно, что загудел морозный воздух. Откинулись назад живые, подрагивающие стены; кровавая дымка, и вот девушка почувствовала себя стоящей на земле, а перед ней лежало золотящееся зернышко — она подошла к нему, увидела следующее, к нему бросилась — и дальше уж бежала без остановок в кромешном мраке; только внимательно вглядываясь перед собою, чтобы не пропустить следующее зернышко.
Через некоторое время, между стволов стал просачиваться леденящий свет, и вот, она выбежала на лесной тракт; не останавливаясь бросилась навстречу синему свету. Не добегая несколько десятков шагов, до застывших фигур Мьера и Сильнэма, выкрикнула, вместе с густыми клубами пара:
— А вот и не правду ты показал: не в ворота я в бегу, а по туннелю…
Она подбежала к ступеням, да так и отдернулась — черная река напрягла свои ледяные мускулы, разорвала лед, и теперь вместо туннеля клокотала там, исторгая холод, вода.
Дальше Вероника уже позабыла о том, что должна она была делать, а что «нет» — ее сердце забилось часто-часто. Она только об одном помнила — об лежащем без всякого движенья Хэме (все одно, что отце ее родом) — об его лице залитом кровью. Теперь, увидевши эту, клокочущую в туннеле воду — она с остротой необычайной почувствовала, что вся прошлая более-менее спокойная жизнь разрушается; что она уже не может остановить этого разрушения…
Но она жаждала бороться!
Бросилась вперед. Пробежала возле Сильнэма и Мьера, и там согнулась от холода — по этому леденящему пути давным-давно уже не ходили; и она едва не промерзла, пока не пробежала ворота. Там, пронзительно дыша, повалилась на землю, но пролежала так лишь несколько мгновений.