— Да, на все!..
Тогда ворон взмахнул крылами, и черным провалом стал стремительно носится вокруг трона, и вокруг Альфонсо — недвижимые до того стяги паутины тут же пришли в движенье, стали колыхаться, подобные крыльям исполинских летучих мышей. Теперь голос звучал у Альфонсо в голове: «А, ведь, есть девушка, которая любит тебя всеми силами своей души…»
— Пусть!.. Знаю!.. — вскрикнул Альфонсо. — Только мне то все равно!.. Что ж из того, что любит?!.. Это ты правильно сказал про насекомых — вот, ежели этой любви поддамся, так и стану, словно насекомое!.. У меня есть одна любовь… Да уж говорил, говорил я про это! И знаешь ты! И в преисподнюю это звездное небо! Есть одна Нэдия — иное же все ничтожно…
Ворон продолжал кружится, и тут предложил:
— Присядь на этот трон.
— Да зачем все это?!..
Ворон ничего не стал объяснять, но только кружился все быстрее и быстрее, а стяги паутины вздымались и опадали — дул сухой, мертвый ветер. Альфонсо оставался на месте, но вот все паучьи вуали вздыбились разом, резко опали, и тут, ветровой порыв, словно незримая длань, подхватил Альфонсо — бросил его на трон; в голове гудело:
— Теперь тебе только надо пожелать, чтобы эту настырную девчонку разодрали в клочья — ее кровь понадобится, чтобы воскресить Нэдию…
— Да, да, да! — даже не понимая, что от него требуется, но только услышав, что это для воскрешения Нэдия, выкрикнул Альфонсо.
Он надрывался из всех сил, он был в исступление, однако — его вопль не породил никакого эха, словно в вязкую трясину канул. Но, только он это прокричал, как ворон вновь застонал в каком-то невыразимом, мучительном страдании — и бросился на него, в какое-то мгновенье Альфонсо казалось, что эти, жадно распахнувшиеся когти разорвут его плоть в клочья, однако же — этого не произошло. Ворон уселся где-то за его головою — и мученик чувствовал, будто какая-то невыносимая, болезненная тяжесть давит ему на темя — мысли мутились, он не мог пошевелится, однако же сознание его не меркло.
Вот паучьи вуали стали скручиваться, изгибаться, обратились в многометровые, расплывчатые щупальца, которые потянулись к едва видимому входу, и схватили все время стоявшую там фигурку Аргонии, перетянув, до крови сжав ее руки и ноги, потянули ее к трону, а она не сопротивлялась. Аргония, которая обнимала окаменевшего Альфонсо, и не видела никакой залы, почувствовала, будто в грудь ее ворвались некие леденящие длани, и со всех сил стали вжимать в затверделую плоть ее любимого. Нет, нет — девушка не сопротивлялась, ведь она уже готова была принять смерть — только бы рядом с ним, единственным. Вот эти незримые ледяные длани стали сжимать ее сильное сердце — оно совершало еще удары, но все реже и реже — как же было больно! — в глазах стало темнеть.
А она вжималась губами в эту ледяную, каменную твердь, и шептала:
— Люблю тебя! Ради тебя смерть приму! Любимый мой! Тебя одного! Всегда!..
И эти же самые крики слышал сидящий на троне Альфонсо — он видел, как эти призрачные щупальца терзали ее плоть — рвали в стороны, перетирали — на пол уже струилась кровь. А на голову все давил, вклинивался туда вороний глас:
— Ну, что, человече?.. Вот она, твоя любовь, не так ли?.. Хорошо, хорошо — есть великая цель, Нэдия. Конечно, ради достижения ее не перед чем нельзя остановится. И что же значит жизнь какой-то там приставучей девки — мелкой сошки. Конечно, она ничтожна перед Нэдией! Вот сейчас вся кровушка из нее выльется, и сразу оживет твоя возлюбленная… А что она там вопит — бред какой-то, и слушать то не стоит…
Длань стискивала, раздавливала ее сердце, и вся грудь казалась промороженной, словно бы ледяные иглы пронзали ее — но ни на мгновенье, не смотря на жгучую жажду жить, не поколебалась ее вера, не разу она не попыталась вырваться, и думала, что уж если сжимает ее эта ледяная длань, так это от Альфонсо, и она, уже не в силах кричать, шептала посиневшими губами: «Милый мой. Уж если тебе нужна моя жизнь, так конечно же — конечно же забирай ее… Живи счастливо, помни обо мне — хотя бы иногда вспоминай… Будь счастлив…»
Все это время Угрюм недвижимой, черной статуей стоял в нескольких шагах за ее спиной. Казалось — он высечен был из того же ледяного гранита, который их окружал — и теперь он набирался сил — его несколько подтаявшее в свету тело, теперь налилось мускулами — лишь один раз ударил он копытом и высек яркую, синюю искру. Когда позади него, из ущелий стал надвигаться, словно лавина лошадиный топот, он по прежнему оставался недвижим, и только напряглись до предела, окаменели его мускулы — казалось, он сейчас совершит прыжок, и прошибет каменную стену. И вот из узкого, затемненного ущелья вырвались, и тут же остановились вдоль стен девять наездников. Кони не перебирали копытами, и последние отголоски эха, мечась среди стен и вздымаясь вверх, затихали… вот стало совсем тихо, и слышно было только, как шепчет свои мольбы Аргония. Они не смели пошевелится, не смели слова сказать — они уже смогли, хоть и с трудом, различить почти вросшего в стену Альфонсо, и теперь, явственно чувствуя, что они во власти высших сил, что сейчас должно произойти что-то роковое — ждали. Но вот Аргония, пронзительно вскрикнула, как кричат только умирающие, и чувствуя, что это последние ее мгновенья, еще сильнее стала вжиматься в эту каменную плоть — она жаждала слиться с ним в единое, пусть и с таким, каменным, но, главное — с ним, с любимым своим!..