В Огородзенце были расквартированы тысяча двести душ личного состава, которые, в принципе, готовы были как отступать, так и принять бой и лишь ждали указаний. Однако, практически, перед самым объявлением отступления, польские националисты устроили диверсию и повредили почти всю технику, вследствие чего солдатам пришлось бы отступать пешком или забирать транспорт у гражданского населения. Не может такого быть, чтобы в городке не отыскались какие-нибудь грузовики.
Проблема, конечно, серьёзная, но решаемая. Опять же, можно было бы отправить к ним навстречу военные грузовики или ещё каким-то образом решить этот вопрос. Хоть основные маршруты отступления и проходили довольно далеко от того города, и для эвакуации пришлось бы сделать довольно серьёзный крюк.
В итоге Рокоссовский принял решение, что проще отправить технику прямо от укреплений, со свежими силами, которая смогла бы быстро загрузить людей и отправить их обратно, а не расщеплять отступающие силы, которые то и дело оказывались связаны боем с немцами.
Однако отправка техники казалась тоже непростым решением, потому как нужно было эту технику ещё подготовить, собрать экипажи и, собственно, отправить вглубь Польши. В общем, взвесив все «за» и «против», командир батальона — подполковник Тышкевич, к слову, чистокровный поляк и, как позже выяснилось, потомок Радзивиллов по материнской линии, вместо того чтобы возглавить отступление, упёрся рогом и принял решение вовсе остаться в родном селении и дать бой захватчикам. Военного смысла в этой обороне не было, но подполковник вспомнил о своей шляхетской чести и гоноре.
Учитывая прямой приказ командования, давать указания своим солдатам он не стал, только объявил, что сам остаётся, и все желающие, в качестве добровольцев, тоже могут остаться и занять оборону. Не знаю, что за речь он там произнёс, но две трети батальона, а именно восемьсот человек, решили остаться с ним и оборонять крепость. Кроме военных, нашлись воинственные горожане и селяне, тоже решившие взять в руки оружие и вместе с русскими солдатами защищать свою землю, а заодно и собственность.
— Восемьсот человек? — хмуро уточнил Джугашвили.
— Восемьсот, — кивнул Рокоссовский.
— А почему целый подполковник командует всего лишь батальоном? — спросил Джугашвили.
— Так не было раньше возможности для карьерного роста, — ответил Шапошников. Кадры были, а расти некуда. Только сейчас эту проблему и решаем, формированием новых подразделений.
В зале повисла тишина.
— Но восемьсот человек это ведь совсем не дело, — хмуро произнёс я. — Надо отдать ему приказ в ультимативной форме, чтобы он прекращал заниматься глупостями и своих солдат пинками гнал к границе. Если потребуется, бегом пускай бегут! То же самое с мирными жителями. Мы не знаем, как ведут себя захватчики. Рисковать жизнью мирного населения не имеем права. Мы и так вон уже Варшаву оставили, доподлинно до сих пор неизвестно, что там происходит. Вернее, известно, — я переглянулся с Фраучи.
Рокоссовский тяжело вздохнул.
— Отдавал уже приказ. И орал на него. А он стоит на своём, упёрся, как баран. Мол, он родился и вырос в этом городе и не может позволить, чтобы кто-то там хозяйничал.
— Он ведь и сам сгинет, и людей погубит, — вмешался Шапошников. — Нам сейчас не нужны такие потери. Мы все понимаем чем это закончится. Новости такие на пользу никому не пойдут.
— Пригрозите ему трибуналом, — предложил вдруг Пылаев, который в последнее время частенько присутствовал на военных совещаниях. Разумеется, когда приглашали.
Рокоссовский на него даже не взглянул, но всё-таки ответил:
— Говорит, что стоять будет до последнего, и к сожалению, вынужден проигнорировать приказ вышестоящего руководства. Мол — теперь над ним начальником лишь Господь Бог. Потом, по итогам, готов ответить хоть перед судом офицерской чести, хоть перед трибуналом, а сейчас землю свою не сдаст. Сказал, что знает крепость как свои пять пальцев, сможет удерживать хоть десятикратно превышающие силы противника.
Я вдруг вспомнил, что Рокоссовский сам этнический поляк. Наверное, тоже переживает из-за этой ситуации не меньше Тышкевича.
— Ой, глупцы… — протянул Джугашвили.
Рокоссовский хлопнул по столу ладонью.
— Да я этого офицеришку самоуверенного на гауптвахте сгною… если только выживет! Он же… ладно себя погубить решил, он же восемьсот душ за собой утащит! Надо думать, как их спасать. И при этом желательно не потерять ещё больше людей, потому как, чувствую, придётся отправлять им на подмогу кого-то, чтобы пинками их к укреплениям гнали.