Глеб в местном ансамбле был «первой скрипкой в оркестре». И голос, и исполнение — всё на солидном уровне. И, конечно, был поражен, когда какая-то, хоть и «столичная Mania», посмела этого не оценить. Первый раз именно в это воскресенье.
Танцплощадка находилась в парке за одноэтажным клубом, в котором не только регулярно крутили кино, но и занимались художественной самодеятельностью — хор, народные и бальные танцы, классы игры на фортепьяно, баяне и гитаре. Всем этим заведовал Леонид Андреевич, подрабатывая и на дому. Но к лету вся самодеятельность замирала, и только единственная на всю округу летняя танцплощадка жила и будоражила умы и сердца людей и нелюдей. Люди танцевали. Нелюди кучковались возле редких скамеек парка, тянули из горла какой-нибудь «Солнцедар» или «Рубин», закусывая затяжкой одной на всех сигареты, а затем шли с кем-нибудь «разбираться». Это единственное, если не было такого же забулдыжного, как и они сами, участкового, или запаздывало «дээндэ», состоящее из наших родителей, иногда омрачало танцевальные вечера. А так всё проходило спокойно.
В тот вечер у меня случилась беда. Наводя через пропитанную стиральным порошком марлю стрелки на единственные брюки, я носком утюга пропорол на самом видном месте дыру. Материал до того износился, что его не только невозможно было зашить, но и пришить заплату. Мама, бабушка, которых я обременил своим несчастьем, и так и эдак вертели брюки, но так ничего и не могли придумать.
— А Лёшины, светлые, в ёлочку! — осенило бабушку.
— Да он в них утонет, — возразила мама. — Да ещё подумают, прости Господи, в штаны наложил.
— А подтяжки на что?
— Так пиджака нет. А в Лешином вообще будет как клоун. Да ещё в такую жару.
— А я подтяжки под рубашку пушу, а её выпушу. А что? Так ходят.
Когда подогнули штанины и я всё это надел, Митя съязвил:
— Как беременный!
— А мы в поясе ушьём — и ладно будет… — тут же нашлась бабушка. — Сымай.
Всё было ушито, подогнано, насколько возможно прилажено, прикрыто сверху рубашкой, и всё равно такого дикого и телесного (в поясе брюки доставали чуть не до груди, подтяжки резали плечи), и душевного («как клоун») дискомфорта я ещё не испытывал. И, придирчиво глянув на себя в зеркало, откровенно приуныл.
— Да куплю я тебе завтра брюки, куплю, — сказала мама. — Когда стемнеет, никто и не заметит.
— Когда стемнеет! Когда ещё стемнеет? Не раньше десяти! А меня уже ждут! И танцы — до одиннадцати!
— Ну и сиди дома! — рассердилась бабушка. — Ишь, генерал какой выискался!
— Скажи ещё — космонавт!
— И скажу!
— Мотоциклетного шлема не хватает, — вставил Митя.
— По шее захотел?
— Ладно! По шее… В зеркало на себя посмотри. Жених, а всё — по ше-эе!
— И чей это, интересно, он жених? — состроил презрительную мину Митя.
— А ты вообще помалкивай. Иди, и через пять минут проверю, какой у тебя порядок.
— Пойдем, баб, мы с тобой тут лишние. Не переживай. Женюсь и заберу тебя к себе, — сказал он и положил бабушке руку на плечо.
— Ишь, шутник тоже!
— Почему — шутник? Я серьёзно.
— Ну пошли, коли так… Порядок, что ль, у тебя в комнате наводить? Ай, хитрец!
Они ушли. А я, насилу высидев до начала сумерек, побежал через сосновый бор к Паниным. Разумеется, никого не застал. Вообще никого дома не оказалось.
«Неужели всем скопом ушли?»
И я направился к парку. В сосновом бору, через который шёл, безраздельно царствовала ночь. Тёплый воздух, насыщенный запахом хвои и трав, пьянил голову, сердце бешено стучало.
Танцы были в самом разгаре. Народу тьма и на площадке, и вокруг. Стайка пшанцов сновала вокруг с крапивой в руках в поисках очередной жертвы. Обыкновенно это были те, про которых пели «никто не приглашает на танцы, никто не провожает до дома». Когда все танцевали, они сидели у деревянного ограждения на скамьях, которыми была обнесена двумя полумесяцами площадка. Их-то, точнее какую-нибудь одинокую «тихоню и не модную совсем», и донимали пшанцы. Просовывали через ограду под лавкой куст крапивы и жогали по ногам. Что тут начиналось! Визг, брань, плевки — всё в изобилии и полном аксессуаре летело в сторону отбежавших на безопасное расстояние и картинно покатывающихся от хохота шалопаев. Но порой и им доставалось, поскольку нарывались они и на таких, которых все же приглашали и провожали. Тут уже было не до смеха. И событие развивалось примерно так. «А ну иди сюда-а! Я кому сказал? Догоню — хуже будет». И это действительно было так. Поэтому всё завершалось чувствительными пинками под зад, так что даже у некрасивых и немодных вызывало жалость. «Ну ладно! Хватит!» Затем следовал увесистый подзатыльник и окончательное примирение. Шалопаи с позором покидали поле сражения. Откуда мне это известно? А сам когда-то таким был. Да-а! И пинки получал, и подзатыльники. Если тебя засекли, скрываться бесполезно. Всё равно когда-нибудь попадёшься. Так что не всё для меня тут было тайной. Танцевать я, конечно, несколько раз пробовал сначала дома, потом один раз в школе — этот… шейк… Танцевали его обыкновенно под «квадрат», под четыре аккорда на гитаре. Перед новогодним балом было дело. Митя мне аккомпанировал на фортепьяно, а я с полчаса дрыгался. Под конец спросил: «Ну как?» Он поднял большой палец кверху и сказал: «Вэри вэл!» И я ему поверил… И бил же я его потом, после бала, приговаривая: «Вэри вэл, да, вэри вэл?»