— Мам! — крикнула Вера. — А папа-то!..
Госпожа Панина мечтательно улыбнулась и покачалась в такт песне.
— Никит, пригласи маму! Не видишь, ей танцевать хочется? — крикнула Люба.
— Я тебя сейчас кой-куда приглашу! — огрызнулся я.
— Стиляга!
«Девочки, пойдёмте отсюда?» — должно быть, что-то вроде этого сказала Mania и крикнула:
— Теть Оль, мы уходим!
— Отцу скажите!
Через пару минут мы были вместе. Когда закончился «снегопад» и лирические герои навсегда ушли «по переулку», к нам присоединился с сиявшим, как заметила ревнивая Ольга Васильевна, «как у Фонвизина», лицом Леонид Андреевич, и мы всей гурьбой двинули к дому. Нам вдогонку неслось в исполнении Глеба:
Не знаю, как остальные, но я понял, для кого он старался. А уж он старался, о чём свидетельствовали свист, визг и улюлюканье восторженной толпы.
— Эх, где мои семнадцать лет! — воскликнул Леонид Андреевич.
— А мои двенадцать, — отозвалась Ольга Васильевна.
— Мама в папу в пятом классе влюбилась! — вставила Люба.
— Ещё бы! Кот ещё тот!
— О-ольга Васильна! Как вам не ай-яй-яй?
— А то нет!.. Нет, девчонки, не ходите замуж: за музыкантов!
— А за кого, за сынков профессоров? — не преминула кольнуть Люба.
— Или за комбайнёров… — не без намёка вставил Леонид Андреевич.
Я что-то такое слышал про колхозный картофельный роман. Совершенно невинное, глупое, что-то вроде сохранённой до свадьбы открыточки к Первомаю или Восьмому марта из самой далёкой деревни, куда однажды, ещё учась на повара, ездила с подружкой Ольга Васильевна, в самую, так сказать, страду и послевоенный относительный голод. Ну, и пострадала вечерок или два под «саратовские страдания». И всё! И ничего более! А поди ж ты!
— А что? — тут же огрызнулась принимавшая всё всерьёз и глобально Ольга Васильевна. — По крайней мере, им теперь в посевную и уборочную хорошо платят! Не то что некоторым!
— Н-да. Где мои семнадцать лет… — совершенно другим тоном произнёс Леонид Андреевич.
— Помалкивал бы, вечный юноша!
Маша с сёстрами помирали со смеху. Одному мне было не до смеху. И не только Любины колкости были тому причиной, но и штаны, которые при ходьбе опускались на подтяжках, мешая шагать, и мне то и дело приходилось их поддергивать. И руки сунуть в карманы не мог: они были под мышками. А тут ещё Леонид Андреевич стал подливать масла в огонь.
— А ты чего рубашку выпустил? Ну и видок!
— Модится, чай… — хмыкнула Ольга Васильевна.
— Какое там!.. Как голодранец! Заправь!
Я безмолвствовал.
— Ну, заправь же, ну! Сразу видно, в армии не служил!
И он пустился в свои армейские воспоминания. И так до самого дома то вспоминал армию, то призывал меня к исполнению её устава. Я насилу дождался, когда достигнем заветной калитки.
Когда Леонид Андреевич с Ольгой Васильевной ушли, Маша предложила прогуляться до лодочной станции.
— В такую темноту? — возразила Вера.
— И что?
— Страшно.
— А мы, как Никитина бабушка, скажем: «Господи, оборони нас от всякого зла!» — и всё!
И я так и не понял, в шутку или всерьёз это было сказано.
— Да идёмте же!
И Mania подхватила сестёр под руки.
В лесу было жутковато. Тишина, мрак и загадочное присутствие чего-то. Mania остановилась, прислушалась и шёпотом спросила:
— Слышите?
Люба оглянулась.
— Чего?
— Я всё же думаю, учёные ошиблись. Если всё-таки Бога придумали, то вовсе не от страха к грозе, а от страха к темноте. Кака-ая ночь! Но-очь, но-очь, но-очь… — повторила она, имитируя эхо. — А где-то там, — она повернула голову направо, — или там, — налево, — или там… — кивнула вперёд, — во тьме, притаившись, они уже сидят и ждут. Жду-ут, жду-ут. Ам! — дёрнула она Любу за руку. Та взвизгнула. — Трусиха! — сказала Mania, хотя в голосе её не чувствовалось храбрости. — Не темноты надо бояться, а людей.
— И бесов, — прибавил я.
— Как у Гоголя? Вия?
— А то и похлеще!
— Страшнее чем… — и очень похоже произнесла: — «По-ды-ми-те мне-э ве-эки-и».
— Ну, Маша, ну переста-ань! — заныла Люба.