— А то кто же?
— Но у нас ничего подобного не было.
— Как это — не было? А сектантство, а скопчество, а самосожжения, а самозакапывания? А Ёсь Виссарионыч?
— Причём тут христианство и Сталин?
— А кто?
— Сам говорил — начальствующий идиотизм.
— Кто его воспитал? На чём он вырос? Слышал, чего Филипп Петрович сказал? Наши цивилизации на одном фундаменте покоятся. И вообще, то, что началось с пришествия Христа, просто наивно считать лёгким бременем и летом прохладным!
— Обеими руками — за! — поддакнул Лапаев.
И тогда я взорвался. Конечно, мне обидно было за бабушку, сидевшую в оцепенении прямо-таки какого-то мистического ужаса, но ещё больше я оскорбился за идею. Словом, я, что называется, восстал. То есть, в прямом смысле, вскочил и натуральным образом возопил что есть мочи:
— А я — против! Против! Против! Эх вы-ы!.. — обвел я собравшихся, как мне казалось, испепеляющим взглядом. — Вы-то, вы-то сами, что из себя представляете? Да загляните вы хотя бы в Евангелие!
— Что-о? Какое ещё Евангелие? Где ты его нашёл? — тут же возмутился отец.
— Где нашё-ол! Отеся называется! Такую книгу от меня хотел скрыть! Спасибо бабушке — спасибо, баб! — сохранила! И я прочёл! Это, я понимаю, глаголы! Это, я понимаю, слова! «Почерпните и несите распорядителю пира». И превратилась вода в вино! «Вели идти к Тебе по воде?» — «Иди». И пошёл Пётр по морю, аки по суху!.. Так и написано — «аки по суху»! А в другом месте! «Тебе говорю, перестань!» — и сделалась велия тишина! И ещё есть! И всего-то лишь: «Эффафа» — и отверзлись очи слепого!.. И посильнее имеется! «Лазарь, гряди вон!» — и вышел из пещеры мертвец четверодневный!.. Это, я понимаю, глаголы, это, я понимаю, слова! А что у вас? Существительные, прилагательные, существительные, прилагательные!.. Сердцеведы несчастные!.. Руки прочь от Вьетнама! — вырвал я свою руку из руки Елены Сергеевны, посмевшей прикоснуться ко мне в такую ответственную минуту моей жизни.
— Да он просто пьян! — вырвалось у Варвары Андреевны.
— Это я-а пьян?! Да я до глубины души возмущён таким безосновательным хамством! — «А ведь ещё минуту назад был счастлив!» — мелькнуло в голове. Ну так что ж? Разве теперь не всё ли равно? И брякнул: — Христос, видите ли, у них во всём виноват! Мона-ахи! Так вот! Со всей ответственностью заявляю! Завтра же! Нет! Сегодня же ухожу в монастырь!
Лапаевы, Филипп Петрович, Леонид Андреевич, даже отец, знавший меня с пелёнок, взорвались смехом, да таким обидным, что окончательно переполнило чашу гнева.
— Не верите, да, не верите? Так я докажу! Я вам сейчас докажу!..
И, выскочив из-за стола, я разбежался и сиганул с балкона. Последнее, что сохранилось в памяти, истошный вопль мамы, падающие стулья, невнятные восклицания гостей.
4
Очнулся я на рассвете задолго до общего подъёма. В углах моей каморки, с двумя полками любимых книг над видавшим виды письменным столом, таились сумерки. Небо за окном наливалось сиренью. Из открытой форточки тянуло прохладой. Очевидно, она и оживила меня.
Я попытался приподняться, но перед глазами всё поплыло, и я беспомощно рухнул на горевшую подо мной подушку. Вчерашнее тихим ужасом стало вползать в бьющееся, как птица в клетке, сердце. Как приземлился, не помню, зато хороню помнил, как сладостно замерло при падении во мрак летней ночи сердце. И всё не мог решить: хороню это или плохо? Стыдиться мне за вчерашнее или гордиться?
За дверью, что была за моей головой, послышались осторожные шаги. Так могла ходить только бабушка. Только она подымалась чуть свет и подолгу молилась в своей каморке.
Дверь тихонько приотворилась. Я нарочно шевельнулся.
— Баб, ты?
— Я, я… — послышался ласковый шёпот, который помнил с раннего детства. Так успокаивающе действовал он на меня всегда.
Бабушка подошла к постели, приложила ладонь к моему горячему лбу, умиротворительно прошептала:
— Рано ещё. Спи.
— Плохо мне, баб. Голова кружится.
— Вот и поспи. Сон всё лечит.
— Ба-аб, пожалуйста, принеси кваску холодненького.
Она ушла и вскоре вернулась с кружкой тёплого кваса. Я попробовал, поморщился, но всё-таки выпил. Вскоре полегчало, от головы и груди отлегло.
— Хорошо-о ка-ак! Поплы-ыл!
— Поплыл. Ишь, космонавт… — «космонавт» — было одним из бранных бабушкиных выражения. — Помнишь ли, что вчера набедокурил?