— Сколько ты промучилась, прежде чем боль ушла? — Киаран повернул голову к Аудроне из настоящего, глядящую на женщину-луитанку, замершую рядом с кроватью.
— Двадцать два часа, — ответила Аудроне из настоящего, которая стояла у стены в палате интенсивной терапии рядом с ним. — Обезболивающие практически не помогали, а от искусственного медикаментозного сна я отказалась.
— Почему? — спросил ее Киаран.
— Чтобы не потерять драгоценные нейроны в своем мозгу, которые гибнут во время такого сна.
— Это вряд ли бы отразилось на твоих умственных способностях, — заметил Киаран.
Аудроне покосилась на него и снова перевела взгляд на луитанку. Киаран заметил, как заблестели ее глаза, когда она смотрела на эту женщину, как заострились черты лица, когда она снова силилась не заплакать.
— Это Лала Ли рядом с тобой? — спросил он, указывая на женщину со светлыми волосами и приятными чертами лица.
— Да, — ответила Аудроне и отвернулась, чтобы не смотреть. — Я хочу, чтобы ты ушел. Оставь меня, пожалуйста.
— Нет, — ответил Киаран и взял ее за руку.
Пальцы были ледяными, и он сильнее сжал их, чтобы согреть.
— Уйди, — простонала Аудроне, медленно сползая по стене вниз. — Уйди, — прошептала она себе под нос, начиная реветь навзрыд.
— Нет, — ответил Киаран, присел рядом с ней и обнял сгорбленное тело, которое сотрясалось в рыданиях.
Скорбь бывает разной. Одни запирают ее на замок и прячут ключи в глубинах своего сознания, другие предъявляют миру и позволяют себе открыто переживать горе. Аудроне относилась к тем, кто горе прятал. И сейчас ее прорвало. Это хорошо, что эмоции вырвались наружу, ведь постоянно сдерживать их нельзя. Пока не переживешь свое горе, дальше с места не сдвинешься. Не сделаешь шаг вперед, не продолжишь жить. Киаран знал об этом не понаслышке, потому что за войну пережил свое горе несколько раз. Он потерял мать, а отец бросил его, чтобы потом объявиться на стороне эфонцев и сделать вид, что сына у него вообще нет. Остаться в семнадцать лет одному, пройти через многочисленные допросы, жизнь в ошейнике и кандалах на протяжении года… Может и хотелось бы Киарану выплеснуть свое горе в семнадцать лет, но он не смог этого сделать, заперев все внутри. И это изменило его. Сделало замкнутым, недоверчивым и… …злым. Но без злости на войне долго не протянешь. Всепрощение и великодушие — байки для дураков, которые верят, что правда может быть только на одной стороне. Побеждает сильнейший, а сорок лет войны доказали: ни одна из сторон побеждать не хотела, точно так же, как и проигрывать. За такие мысли Киарана вполне могли казнить. Как хорошо, что человеку невозможно запретить мыслить…
Аудроне, кажется, начала успокаиваться. По крайней мере ее плечи больше не тряслись, и ворот майки, в которой он уснул, не сползал на грудь под тягой ее пальцев, мнущих хлопковую ткань.
— Не могу больше здесь находиться, — сипло произнесла она.
— Хочешь, я покажу тебе, где вырос?
— Покажи, — глухо ответила Аудроне, не поднимая головы.
Подул сильный ветер. Аудроне встала и осмотрелась. Они с Киараном находились на широкой линии пляжа, где поодаль с одной стороны были расположены дома на высоких, вбитых в землю сваях, а с другой плескались огромные, метра три в высоту, сиреневые волны. Они ударялись о величественные камни, лежащие на берегу, пенились и рассыпались на брызги и отдельные потоки воды, облизывающие белесый песок.
Аудроне замерла, глядя на величественные гребешки этих могучих волн, которые наплывали друг на друга и стремительно мчались вперед, чтобы обрушиться на этот берег. За спиной кто-то пробежал.
Аудроне резко обернулась и увидела мальчика лет шести, не больше. Он босиком с одних плавках мчался вдоль линии пляжа, явно от кого-то убегая.
— Киаран!!! — послышалось вдалеке, и Аудроне снова обернулась.
Со стороны подъема в небольшую гору, на которой стояли дома на сваях, спускалась женщина. Дженерийка с черными длинными волосами, заплетенными во множество тугих жгутов. На ней было темно-зеленое платье в пол с яркими узорами, которые искрились на свету.
— Киаран, не смей подходить к воде! — кричала она на дженерийском, пускаясь вдогонку за маленьким темноволосым Киараном.
— Я только ноги помочу! — послышался тоненький голосок Киарана, который остановился в опасной близости от волн.
Аудроне дернулась, чтобы побежать к нему, но Киаран схватил ее за руку, останавливая.
— Со мной ничего не случится, — заверил он, крепче сжимая ладонь Аудроне.
Волна ударилась о камни и накрыла маленького Киарана с головой. Аудроне вздрогнула, а дженерийка закричала, что было силы. Мгновение, и маленький Киаран появился за ее спиной, весь мокрый с головы до пят.
— Мама, я здесь! — засмеялся он, махая руками, чтобы отряхнуться от воды.
Дженерийка обернулась и прижала ладони к щекам. Она рухнула на колени там же, где остановилась, и начала плакать. Маленький Киаран подошел к ней и обнял, явно недооценивая то, что пережила его мать, увидев своего ребенка, исчезающим под огромной волной.
— Мне тогда по-крупному влетело, — улыбнулся Киаран, глядя на себя и свою мать, замерших на белых песках. — Мама не разговаривала со мной два дня, а отец, честно говоря, так меня выпорол, что было больно сидеть.
— Я бы тоже тебя выпорола за такую выходку, — ответила Аудроне и повернулась к нему лицом.
— Луитанцы не сторонники порок, — Киаран склонил голову на бок.
— За такую выходку я бы закрыла глаза на традиции своего народа, — Аудроне перевела взгляд на волну, застывшую за спиной Киарана. — Sahadelli, — произнесла она. — Один из восьми океанов на Дженерии и единственный, в котором вода сиреневого, а не бирюзового цвета, — Аудроне подняла голову и взглянула на светло-зеленое небо с клубящимися на нем облаками разных цветов: синими, бурыми, желтыми, красными. Они соединялись друг с другом и в местах переходов играли совершенно разными цветами, от ярко-рыжего до темно-синего. — Во время бурь небо становится практически черным? — задумчиво произнесла она.
— Да. Видишь те сваи, — Киаран указал на череду домов, построенных на пригорке поодаль от линии пляжа. — Во время бури волны могут достигать пятнадцати метров в высоту, и вода доходит до этих свай, на которых стоят дома. На всех окнах установлены защитные ставни. Их закрывают с приходом ненастья, и в домах становится так же темно, как и на улице. Из-за магнитных всплесков во время бурь здесь не работает плазменное защитное поле, нет электричества, связи, вообще ничего нет. Не приведи Инаг чему-нибудь случиться в это время. Добраться до ближайшей больницы практически нереально, а позвать на помощь невозможно. Мой отец принимал роды у моей матери сам в этом доме, — Киаран указал рукой на один из домов, выкрашенных в светло-сиреневый цвет. Тогда буря длилась шесть дней. У мамы внезапно начались схватки, и отцу ничего не оставалось, как принять меня в этот мир самому.
— «Темный Шквал», — произнесла Аудроне и взглянула на Киарана. — Ты родился в бурю. Поэтому тебя назвали «Киаран»?
— Да, — он кивнул. — А почему тебя назвали «Бурей», Аудроне с Луиты?
— Мама сказала, что меня отдали им сразу после моего рождения и примерно двое суток мой рот не закрывался ни днем ни ночью. Я успокаивалась только тогда, когда засыпала, а проснувшись кричала вновь. И все это время за окнами шел проливной дождь. На третий день моя приемная мать поняла, что я очень плохо переношу смеси для кормления и попросила разрешения у Императора, чтобы в целях моего здоровья и благополучия он позволил Лала Ли кормить меня грудью. Император позволил. Приехала Лала Ли, и я перестала реветь. А дождь за окном перестал лить, как из ведра. «Добьется всего, чего захочет. И сметет все препятствия на своем пути, — пошутила тогда моя приемная мама. — Совсем как буря, что бушевала за окном». Тогда Лала Ли и предложила назвать меня «Бурей». Лала Ли кормила меня грудью три месяца, а потом Императору надоело, что из груди его любовницы постоянно течет молоко, и он попросил закончить с играми в материнство. Вот такая история, — тяжело вздохнула Аудроне и взглянула на их сцепленные с Киараном пальцы.