Наш разговор перескакивал с одной темы на другую, как бывает, когда в беседе нет официальности, а ее действительно не было и в помине. Почувствовав, что засиделся дольше, чем полагается при первом знакомстве, и так и не дождавшись от Тихонова перевода разговора на деловые вопросы, я начал прощаться, но он удержал меня и пригласил в столовую. За большим столом сидели несколько незнакомых мне людей. Оказалось, один из них альпинист, до войны вместе с Тихоновым совершавший восхождения на Кавказе, другой — известный полярник. Сидел не известный мне даже понаслышке поэт, который по пути из Средней Азии в освобожденный Ленинград заглянул к старым друзьям…
За столом царила Мария Константиновна, жена поэта с усталым лицом (без сомнения, следы ленинградской блокады). Она обрадовалась литовцу и тут же заявила, что у нее какие-то родственные связи с Литвой. Расспрашивала, что я люблю, чего бы хотел: вкусы всех своих знакомых она уже давно изучила… Я сказал, что не избалован. Снова потекла беседа — свободная, живая… Время шло, и никто не собирался уходить. Разговор, конечно, касался войны, поэт рассказывал о блокаде Ленинграда… Потом вспомнил Литву, которую посетил вместе с Всеволодом Ивановым в 1937 году. Сказал, что привез из Литвы неизгладимые впечатления; вспомнил Людаса Гиру, который встречал их, кажется, где-то у границы Латвии, Александру Сташкевичюте и других людей, с которыми встречался тогда… Потом сказал:
— На своем веку я видел много стран и людей, на нигде не встречал такой удивительной природы, такой зеленой растительности и голубого неба, как в Литве. Счастливы ваши поэты, живущие в таком прекрасном краю. Побывав в Литве, я понял, почему ее так глубоко любил Адам Мицкевич…
Поднявшись из-за стола, Тихонов вышел в соседнюю комнату и принес показать мне и другим гостям тканые ленты, янтарные изделия, фотографии, которые привез тогда из Литвы и сберег во время блокады… Это взволновало меня. Он рассказывал гостям об удивительных людях Литвы, трудолюбивых и скромных, о мечтательных песнях, о Каунасе, Немане, городе на Балтике — Клайпеде, об истории Литвы… Было видно, что Литва увлекла его надолго, и, быть может, даже со мной он решил познакомиться, побуждаемый своими воспоминаниями…
Я смотрел на этого человека, похожего на капитана дальнего плавания, исколесившего много морей, но постоянно помнящего об одной — небольшой и любимой — гавани… И не мог не полюбить сразу поэта, который прямо клокотал воспоминаниями, маленькими интересными историями, похожими и на действительность и на плоды фантазии… Да, это мореход, повидавший много морей и континентов, выдержавший штормы нескольких войн (он участвовал еще в первой мировой, потом в гражданской войне, а несколько лет назад — в войне с белофиннами)… Той ночью началось наше знакомство, никогда не прерывавшееся, с десятками встреч в Москве и Ленинграде, в Литве и за рубежом… Это знакомство обогатило меня новыми знаниями, духовными ценностями, главная из которых — не тронутая годами дружба, несмотря на разницу в возрасте и жизненном опыте. Я сотни раз убеждался в прочности и постоянстве этой дружбы, в благородстве этого человека, в его глубокой любви ко всем нациям, уважении к их истории и культуре. Дружба с Тихоновым давала мне уроки любви к своей нации и светлого интернационализма. В обществе Тихонова я провел много незабываемых часов. Дружбой этого удивительного человека я дорожу по сей день, как одним из самых ценных подарков в своей жизни…
ДВЕ СМЕРТИ
Я уехал домой. А в это время самолет поднялся с Каунасского аэродрома и увез Саломею в Москву… Ее положили в Кремлевскую больницу, где лучшие специалисты Москвы старались спасти ее жизнь. Сразу после прибытия в больнице ее посетили А. Снечкус и Ю. Палецкис. Среди московских писателей, которые знали и ценили поэтессу, распространились тревожные слухи…
В этот день я был в Каунасе. Глубокой ночью пришло известие, что величайшая наша поэтесса Саломея Нерис 7 июля скончалась.
Все кружилось перед глазами, как в страшном сне. Невозможно было поверить в это. Увы, это была правда…
8 июля тело поэтессы на «Дугласе» было доставлено в Литву. Я помню темнеющее небо над взлетным полем, самолет, который окружили мы, друзья поэтессы, помню тяжесть гроба на моих плечах… Помню ее бледное лицо в зале Центральной библиотеки на улице Донелайтиса и толпы, толпы, тысячные толпы… Золотистые слезящиеся свечи, печальная, хватающая за сердце музыка и цветы, цветы — горы цветов. Мы вынесли ее, нашего любимого друга, большого человека и поэта, на своих плечах — М. Шумаускас, К. Корсакас, И. Шимкус, Э. Межелайтис, Ф. Беляускас и я… Нескончаемая процессия, бредущая по улицам Каунаса, заплаканные глаза друзей и незнакомых… Сотни венков, тьма живых цветов и… Вдруг сгустившиеся тучи, невиданно сильный ливень, словно сама природа скорбела в этот тяжелый час.