Гроб с прахом Саломеи Нерис опустили в могилу в садике Музея культуры, под плакучими березами. Вместе с тысячами людей мы в последний раз склонили головы перед свежей могилой, где, кажется, похоронили часть самих себя, своей жизни, своей души.
(Все это прошло… Могилу под плакучими березами не первый год уже посещают люди, тысячи людей, знавших поэтессу и никогда не видевших ее…
Я тоже часто прихожу на эту могилу. Стою и думаю, что поэтесса сейчас жива в сердце нашего народа ничуть не меньше, чем тогда, когда она была среди нас… И я очень благодарен ей за дружбу, которая обогатила мою жизнь… И понимаю, что эти коротенькие воспоминания — лишь бледное отражение того, что никогда не вернется, но и не исчезнет из моего сердца, пока буду жив.)
В свой родной Вильнюс, свободный, но разрушенный и сожженный, кажется, уже в середине лета вернулся Людас Гира. Вернулся он первым из нас удостоенный почетного звания народного поэта Литовской ССР, отдавший последние годы жизни и юношеский пыл культуре и свободе Советской Литвы… Вернулся, завоевав любовь новых людей — прежде всего бойцов и партизан… Вернулся с пошатнувшимся здоровьем, которое не могли восстановить ни опытные врачи Кремлевской больницы, ни его воля к жизни.
Когда я посетил его в Жверинасе, в квартире на первом этаже деревянного дома, которую выделило ему правительство, он лежал в постели на высоких подушках, еще более высохший, чем последнее время в Москве, осунувшийся. Его глаза просияли при виде гостя, а руки шевельнулись, чтоб поздороваться, но сила иссякала, и они застыли, похожие на корни усохшего дерева.
В нем еще цепко держалась жизнь, в этом измученном болезнью теле, и поэт заговорил отчетливо и радостно:
— Как хорошо, что ты пришел… А я лежу, как видишь. Но поправлюсь, непременно поправлюсь… Ты не думай, я работаю, пишу. Вот и завтра ко мне придет секретарь. Диктую… Нелегко, но работаю… А как там друзья — Цвирка, Марцинкявичюс, Корсакас?
Я стал рассказывать ему о друзьях, но он прервал меня, так и не дослушав:
— Саломея… Мне она снится… Каждый день вспоминаю. И все не верю, не верю…
Потом он рассказал, как был счастлив, когда на вокзале его, вернувшегося из Москвы, встретил сын Витаутас, по которому он так тосковал всю войну и который, к счастью, остался жив… Потом улыбнулся бесцветной улыбкой и сказал:
— А знаешь, мой котик, которого я так часто там вспоминал… котик ведь нашелся… Монахини его во время войны приютили, и он, оказывается, в монастыре спокойно дождался мирных дней… И снова вернулся к нам…
— Да, я видел его во дворе, — ответил я. — Такой большой, совсем как пес. Меня увидел, как зарычит, — думал, вот-вот набросится…
Поэт тихонько рассмеялся и сказал:
— Да, большой у меня котик… и добрый… Никого он не трогает, хоть и страшный с виду…
Я еще несколько раз побывал у него. Гира говорил, что непременно поправится, вспоминал пережитые вместе эпизоды — в Пензе, в Балахне, в Москве, рассказывал о своих замыслах, говорил, что работает, хоть это ему дается все с большим трудом… Говорил о дружбе народов, о переводах наших поэтов на украинский, даже на киргизский язык, о новых книгах, расспрашивал, какие пьесы ставят театры. Все его интересовало, и это показывало, что интеллект все еще живет в этом человеке, который всегда был таким энергичным, подвижным, хотя сейчас жизнь в его организме, увы, исподволь угасала…
В первые дни июля 1946 года мы проводили его, старшего нашего товарища, видного поэта, человека сложной судьбы, прожившего нелегкую жизнь и еще до советского времени нашедшего для себя истинный путь — с новой, Советской Литвой, — проводили его на кладбище Расу…
Это была еще одна жертва военных лишении и страданий. Еще одна, но не последняя…
СПЛОЧЕНИЕ
Ярким событием в жизни тех дней явился Первый съезд советских писателей Литвы. Он проходил в конце октября 1945 года в Вильнюсе, в круглом зале Комиссариата народного просвещения.
Еще перед открытием съезда в кулуарах можно было увидеть пеструю, интересную, милую душе семью наших писателей. С некоторыми из них мы виделись в последний раз еще до войны. Сейчас в Союзе было семьдесят восемь вновь зарегистрированных членов и, по тогдашнему порядку, шесть кандидатов. Обширная семья. В организацию вошли люди разные по возрасту, таланту, характеру, да и в политических взглядах не было единства. Нельзя, конечно, утверждать, что в съезде участвовали разные группировки, но все-таки в идеологическом отношении существовали большие различия. Эти различия сформировались еще в буржуазное время, их не сгладили годы войны, на них повлияли последние события — падение фашизма, разруха, трудности восстановления, а в особенности вооруженная борьба националистов против советского строя.